Ильин И.А. Собрание сочинений: в 10 тт.

/ сост., вступит. ст. и коммент. Ю.Т. Лисицы. – Москва: Русская Книга, 1993–1999.

Ильин И.А. Собрание сочинений. [Доп. T. 15.]: Справедливость или равенство?: публицистика, 1918–1947 гг. / сост. и коммент. Ю.Т. Лисицы. – Москва: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный ун-т, 2006. – 574, [1] с. – Указ. имен: с. 567–571

Содержание:

1946: Европа, наводненная солдатами; Америка и Европа; Борьба за демократию; Выборы в советском государстве; Тактика мирового коммунизма; Что мы отвергаем; Гитлер как стратег; Стратегия мирного времени; Известия с Дальнего Востока; Течения в русской эмиграции; Крайности сходятся; Восстановление Европы и его противники; Отношения между левыми партиями; Как живут в нынешней Англии; Легализация «черного рынка».; Рационирование на новой основе; Идея германского реванша; Право голосования для женщин; Война нервов продолжается; Как жил советский рабочий во время войны?; Какова численность оккупационной армии Советов в Европе?; О беспощадности; Стратегические нервные узлы; Поговорим об Англии; Позиция русской эмиграции; Перемены в государственном праве Советов; Будущее немецкой молодежи; Иранская нефть; Путевые впечатления из Германии; [рецензия на издание книги В.О. Ключевского «Российская история»]; Как успокоить мир?; Новая Красная армия; Сколько заключенных в концентрационных лагерях?; Новая эпоха; Обучение революции; Право народов малых государств; Что происходит в России?; Загадка тоталитарного государства; Литература в Советском государстве; Европейская рана; Европа перед террором.; Насильственный угон людей; Возвращение польских евреев; Положение православной церкви в нынешней России; Новые перспективы на востоке; Нет жизни без любви; О политической радикализации.

1947: Расширение единого фронта; Православная церковь в США; Автор статьи «Насильственный угон людей» сообщает; Правда о коммунизме; Голод и политика; Пути III интернационала (Коминтерна); Деррик Леон «Л.Н. Толстой. Жизнь и труд»; Новые советские выборы; Пропитание в Москве; Жизнь сиониста в Советском государстве; Новый военный министр в советском государстве; Новый мировой шпионаж; Подготовка к путчу во Франции; О свободе печати; Признание в терроре; Происки коммунистов в Японии; Сколько сейчас на свете коммунистов?; Атомные заботы Советов; Корея как очаг волнений; Политические термиты; Сталин как писатель; Военные воззрения в Америке; Вымыслы и правда советской дипломатии; Социально или социалистически?; Мирный бюджет советского союза; Есть ли еще в Советском Союзе верующие?; Отмена смертной казни в Советском Союзе; Атомные города на Востоке; Прибалтика как стратегический форпост; Голод на Востоке; Новые перспективы атомного контроля; Нефть и восточная политика; Как этого достичь?; Загадки советской дипломатии; Советское правительство угрожает верующим; Со всего света; Обеспокоенность Северной Америки; Новая германская армия; Фальшивая восточная демократия; Новые советские интервью; И снова известия с Востока; Борьба за малые государства; Компетентный голос; О «желаемом экономическом кризисе»; Государство поглощает человека; Политические просчеты Востока; Пропаганда действием; Проба сил; Европа под знаком гражданской войны; Уроки французского путча; Тоталитарная дипломатия; Тоталитарная полиция в Западной Европе и у нас; Большое влияние восточной политики; О демократии.

1939–1941: Что такое демократия?; Демократия и партийное дело; Два типа государства; Демократия и готовность к жертвам; Демократия или классовая борьба; Демократия и личность; Демократия как созидательная сила; Демократия и дисциплина; Демократия и такт; Демократия и социальный вопрос.

Лекции и брошюры, 1918–1938: О патриотизме; Об интеллигенции; Духовный кризис русской интеллигенции; Учение о компромиссе и дурных средствах; Справедливость или равенство?; О русском зарубежном активизме; Спутник русского христианина-националиста.

Комментарии. Указатель имен.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ИЛИ РАВЕНСТВО?

1

Бьется ли ваше сердце, трепещет ли ваша душа, напрягается ли ваша воля при священном слове «равенство»? Верите ли вы, что люди равны от природы и что они должны быть равны в своих правах? Чувствуете ли вы всеми силами души вашей, что справедливость требует равенства? Поняли ли вы, наконец, что революция в России совершилась во имя равенства? И что основным и бессмертным ее завоеванием будет окончательное уравнение людей и притом навеки?

Верите? Чувствуете? Поняли?

Если — да, то это свидетельствует о том, что вы верны идеалам благородной русской интеллигенции; что вы не реакционер и не изменили великим заветам Французской революции; что вы — пореволюционер и что вы найдете себе почетное место в пореволюционной России, которая гостеприимно откроет вам свои двери!..

А если — нет?! Если мы не верим, не чувствуем, не поняли? Если при двусмысленном и обманном лозунге «равенство» — наша душа погружается в скорбные размышления об умственном ослеплении и политической безответственности? Если мы пришли к убеждению, что справедливость требует как раз обратного, т.е. неравенства и что в результате русской революции равенство будет разоблачено и развенчано? Что тогда?

Тогда... Тогда...

Но, господа, пока для нас придумают подобающее возмездие, — время еще не ушло, и мы успеем разобрать вопрос по существу.

2

Прежде всего, потребуем доверия к серьезности и ответственности наших намерений и справедливого внимания к нашему исследованию. Не стóит беседовать, говорить, слушать и общаться, если заранее установлено, что все мое исследование есть якобы «апология реакции», или «идеализация капитализма», или что-нибудь подобное.

Если «равенство» принимается за «священный догмат», а исследователь его «творит кощунство»; если критический пересмотр этой идеи заранее низводит исследователя до звания «реакционера» или «еретика» — то слагается атмосфера средневекового застенка; сторонники равенства (эгалитаристы) оказываются инквизиторами, а дерзновенный исследователь ставится в положение Галилея. Меня не пугает это положение и эта угроза.

Мы живем в такое время, которое обязывает к предметному мужеству, к несению идейной ответственности, к искренней прямоте и верности своим убеждениям. Опасность здесь в другом: не в том, что я умолчу о чем-нибудь, а в том, что инквизиционные настроения помешают кому-нибудь спокойно и беспристрастно выслушать мои соображения. Вот почему я требую справедливого внимания к моему ходу мысли.

Может быть, я отстаиваю совсем не «сословные привилегии» и совсем не «угнетение национальных меньшинств», и совсем не «эксплуатацию рабочего класса»; может быть, я ищу путей к новому социальному строю и новой социальной справедливости!..

Может быть, не найду?.. Может быть.

Но ведь это выяснится только в конце, а вначале это еще не известно. И вот почему я требую доверия к серьезности и ответственности моих намерений.

А теперь начнем, благословясь.

3

В наши дни и годы человечество сотрясается до самых основ своей культуры и своего быта — от лозунга «равенство».

Перед нами целое течение, которое иногда принимает формы грозные и кровавые; и чем грознее эти формы, тем более обязаны мы беспристрастно поставить и беспристрастно решить вопрос о том — идея это или химера; есть ли равенство — творческая идея будущего или же — ошибка и заблуждение нашего прошлого. И дадим ответ с самого начала: если природа и справедливость требуют уравнения людей — то это есть творческая идея будущего, а если природа и справедливость учат нас неравенству — то это есть ошибка и заблуждение прошлого.

И тогда нам надлежит поставить следующих три вопроса:

откуда же возникла эта ошибка?

чего же требует справедливость на самом деле?

и где же искать выхода из всего этого претрудного и опасного положения?

4

Итак, прежде всего: требует ли природа уравнения людей?

Странная постановка вопроса: разве природа вообще требует чего-нибудь?

Это верно, она сама по себе не требует ничего. Она ставит нас только лицом к лицу с фактами — с объективно данными, неумолимыми явлениями и законами своими. Она предоставляет нам — считаться с этими фактами и законами или не считаться с ними.

Ребенок не считается с фактом горячего самовара — и обжигает себе ручонки. Гимназист не считается со свойствами пороха — и взрыв уродует ему лицо. Невежественный рабочий — портит машины, у плохого архитектора — разваливается дом, у дурного врача — умирают пациенты.

Природа ничего не требует, но кто не считается с объективным составом ее явлений и законов, тот вредит, губит и гибнет. Значит — она все-таки заставляет людей считаться с собою. Что же она дает нам в нашем вопросе?

Условимся различать: сходство, одинаковость и равенство. Сходство и одинаковость — касаются природы и ее явлений, а равенство — говорит о правах человека. Иными словами — если люди отчасти похожи друг на друга от природы — то мы будем говорить о сходстве; если люди вполне похожи друг на друга от природы — то мы будем говорить об одинаковости. И тогда сразу станет ясно, что людей можно уравнивать в правах именно постольку, поскольку они сходны от природы, и что людей надо уравнять во всех правах, если они одинаковы от природы.

И еще одно разъяснение: говоря о правах, мы имеем в виду все три юридических состояния субъективного статуса человека, предусматриваемые законом, а именно: то, что человеку позволяется, что ему «можно», в чем он свободен юридически решать и юридически поступать — это его правовые полномочия; то, что человеку предписывается, что он должен и обязан — это его правовые обязанности и повинности; и, наконец, то, что человеку запрещается, чего делать «нельзя», чего он не смеет — это его правовые запретности.

Итак: «можно», «должно» и «нельзя» — правовые полномочия, правовые обязанности и правовые запретности.

Что же означает равенство?

Равенство означает, что у всех людей будут совершенно такие же правовые полномочия, правовые обязанности и правовые запретности.

В чем же состоит доктрина эгалитаризма?

Она утверждает следующее: так как все люди от природы одинаковы, то у всех людей должны быть равные полномочия, обязанности и запретности, всякое неравенство в правах — есть привилегия, всякая привилегия несправедлива.

Почему «несправедлива»?

Да именно потому, что люди от природы одинаковы. Как же можно одинаковым от природы людям давать неравные права (неравные полномочия, неравные обязанности, неравные запретности)?!

Люди одинаковы от природы, значит, по справедливости, нельзя дать одному большие полномочия, а другому мало или никаких; и нельзя, по справедливости, возложить на одного тяжелые повинности и большие обязанности, а на другого никаких; и нельзя, по справедливости, одному ничего не запретить, а другому все запретить.

Тогда-то люди и разделяются на господ и рабов, на привилегированных и обесправленных, на эксплуатирующих и эксплуатируемых, на капиталистов и пролетариев, на всемогущих буржуев и бунтующих нищих.

Люди одинаковы от природы, а потому должны быть равны в правах: и в публичных правах — свободы, голосования, доступа ко всем должностям, личных и налоговых повинностях, административной, уголовной и политической ответственности, и в частных правах — имущественных, семейных и наследственных (а обеспечить все это может только последовательное бесклассовое, безымущественное и бессемейное общество, т.е. коммунизм).

5

После всего этого — картина ясна; проблема поставлена, и мы можем приступить к ее разрешению.

Итак: люди одинаковы от природы. Полно, так ли?

Что же — они одинаковы телом? или душою? или духом? Казалось бы — если уж действительно «одинаковы» — то тогда уж всем — и телом, и душою, и духом.

I. Начнем же с тела.

Что же, у всех людей одинаковый пол, возраст, рост и телосложение? Или все-таки — есть мужчины и женщины? Есть младенцы, подростки, юноши, взрослые и старцы? Есть великаны и карлики? хромые, кривые, косые, горбатые, однорукие и одноногие?

Что же, у всех людей одинаковое строение черепа и мозга, руки, ноги? Одинаковая мускульная сила и одинаковое здоровье? И лица одинаковые? И глаза? И пожатие руки? И походка? И состав крови?

Кто это «серьезно думает»... да не бредит ли он?

Пусть он проснется, протрет себе глаза, понаблюдает и сделает выводы...

Пусть он посоветуется с врачом клиницистом и диагностом, который удостоверит ему, что все пациенты и все болезни совершенно своеобразны и индивидуальны и что врач тем одареннее и тем более помогает больным, чем глубже и художественнее он учитывает неодинаковость своих больных.

Пусть побывает он у антрополога, который удостоверит ему совершенную неодинаковость человеческих тел — и пропорций, и строения, и силы, и черепа, и всего вплоть до линий руки.

Наблюдательный сапожник подтвердит ему это о ноге, и обуви, и походке.

Криминалист объяснит ему, как возможно безошибочно установить человека по неповторимому отпечатку его большого пальца.

Физиолог расскажет ему о составе крови.

Гистолог — о составе тканей.

Хирург — о внутренних органах.

Антропометр — о строении лица.

Не довольно ли? Нет, люди телом не одинаковы, напротив, каждый из людей единствен в своем роде и неповторяем.

Но какое же значение все это имеет для равенства в правах? Никакого?

Огромное значение.

Тягчайшая из повинностей — воинская — ограничивается полом, возрастом, ростом, здоровьем; глаза должны иметь определенную силу зрения; сердце и легкие — нормальное анатомическое строение и нормальное физиологическое отправление; должны быть налицо пальцы на руках; горбатые, карлики, люди с плоскою стопою освобождаются.

Женщины, дети, старцы, больные, калеки — свободны от воинской повинности; это привилегия в правовых обязанностях, связанная с телесной неодинаковостью людей, и притом справедливая привилегия.

Когда детям запрещается фабричный труд, когда предписывается давать беременным женщинам и родильницам трудовые отпуска с сохранением содержания; когда старцам и инвалидам по закону полагается пенсия; когда рабочим на трудных специальностях платится высшее жалованье, даются чаще отпуска, и срок выслуги пенсии сокращается; когда торговцам живым товаром полагается особо суровое наказание; когда слабые члены общества ограждаются и субсидируются — то все это создает правовые привилегии и притом справедливые привилегии.

II. Но может быть — все люди одинаковы душою, психически?

Что же, спросим мы, у всех людей одинаковая восприимчивость, память и отзывчивость?

Все люди одинаково умны? или одинаково глупы?

Значит — нет людей с сильной волей и людей безвольных?

Что же — и в душевных болезнях все люди одинаковы? В каком же смысле — в том смысле, что сумасшедших вовсе нет? Или в том смысле, что все сумасшедшие?

Подумайте только: ведь всеобщая одинаковость предполагала бы, что все люди одинаково чувствуют, одинаково сильно или слабо желают, одинаково огорчаются, радуются и думают...

Скажите об этом опытному воспитателю — и он сразу поймет, что вы рассуждаете, как отсталый ребенок.

Скажите психиатру — и он тотчас же предположит, что у вас есть склонность к паранойе, ибо вы принимаете свой бред за реальную действительность.

И все это имеет огромное значение для равенства и неравенства в правах.

Душевнобольные лишаются права голоса во всех публичных и семейных делах — и это есть справедливое умаление в правах.

Уголовные рецидивисты не участвуют в выборах — и это есть справедливое умаление в правах.

Бесплатные общественные лечебницы — для сумасшедших, для алкоголиков, для детей-идиотов и эпилептиков — есть привилегия, и притом справедливая привилегия.

Требование образовательного ценза для всех ответственных должностей — для врача, инженера, учителя, воспитателя, профессора, священника, политика, правителя — есть справедливая привилегия для одних и справедливое ограничение в правах для других. А кто этого не признает, тот пусть лечится у знахарей и коновалов, воспитывает своих детей у невежд, поручает постройку железных дорог малограмотному дяде Митяю, а судьбу своего государства и законодательства безграмотному дяде Митяю; и пусть не кричит и не плачет, когда последствия этого образа действий обрушатся на голову его и его детей.

III. Но, может быть, все люди одинаковы по духу?

Попробуем отнестись серьезно и к этому.

Попробуем сказать: все люди молятся совершенно одинаково, и немедленно после этого прочтите хотя бы книгу Джемса «Многообразие религиозного опыта».

Посмотрите вокруг себя, как бесконечно разнообразны художественные проявления и умственные воззрения человечества. Продумайте однажды: это факт, что мораль не знает двух одинаковых поступков, подвигов или преступлений, хотя бы двух!

Или вы никогда не испытали, чтó есть духовная незаменимость матери, жены, сына?

И душа ваша никогда не содрогалась от разлуки с любимым человеком, от невозвратности счастья и любви, от непоправимости всякой обиды, от смертности гениального человека?

И если — никогда, то кто же вы? Может быть, вы — не человек, а слепая и бесчувственная машина?

Но если вы видите духовную неодинаковость, разноценность и разнокачественность людей, то поймите же, что это обязывает вас к практическим антиэгалитаристическим выводам!

В России профессора и академики освобождались от воинской повинности. Привилегия? Да. Но привилегия необходимая и справедливая.

Представьте себе равенство: из профессоров, академиков, композиторов и художников образуется два полка — двухдневная атака под скорострельными орудиями — и страна творчески и культурно обезглавлена лет на сорок-пятьдесят.

Когда Достоевского сослали в каторгу и водворили его в «Мертвый дом» — то, не правда ли, наказание сравняло его с простыми преступниками?

Нет, оно на самом деле возложило на его тонкую, хрупкую, страстно-апперцептивную душу кару в сто раз тягчайшую, чем на его соседей — Лучкова, Исая Фомича или Баклушина.

Справедливость требует здесь соразмерности кары, пропорциональности в возмездии, т.е. привилегии, но справедливой привилегии.

Если бы государь Николай I, видя, что гению Пушкина непосильна борьба с материальными затруднениями, личными ненавистниками и придворными обязанностями, обеспечил и оградил и освободил бы его — то это была бы личная привилегия, но за эту справедливую личную привилегию история и потомство нашли бы для Николая I слова духовного оправдания и вечной признательности, а России были бы спасены жизнь и творчество Пушкина еще на 30 лет.

Нет — и духовно люди не одинаковы; и дух еще больше, чем тело и душа, имеет свои преимущества и требует своих привилегий.

6

Итак, люди решительно не одинаковы — ни телом, ни душою, ни духом.

Но для проверки — спросим себя еще со всем пристрастием: да могут ли вообще существовать на свете два одинаковых человека, вполне и во всем похожих друг на друга?

Примем этот вопрос с полной серьезностью и дадим на него определенный и окончательный ответ.

Такие два человека должны были бы быть одного пола и возраста, одного происхождения — и наследственности (тот же отец и та же мать), они должны были бы <иметь> одинаковое тело и душу, одинаковое здоровье, одинаковые наклонности и дарования. В смысле происхождения и телесного сходства такие случаи, кажется, изредка возможны: это случаи очень похожих близнецов. Я знал такую пару близнецов — мальчики, Петр и Павел; уверяли, будто родная мать их окликала «послушай, ты Павлуша или Петруша?».

Но потом оказалось, что их здоровье, наклонности и дарования были совершенно различны — и все в жизни пошло иначе.

Я знал еще одну такую пару близнецов. У этих сходство было так велико, что шутники уверяли, будто ихние жены их смешивали. И будто однажды один из них сказал другому: «Знаешь, это мне надоело, установим окончательно: ты — Николай, а я — Сергей, или ты — Сергей, а я — Николай». И будто другой, по растерянности, вместо ответа взял книгу в руки, а очки надел не на себя, а на брата. Это анекдотический рассказ. Однако факт тот, что они оба были профессора и притом в одном университете и по одной кафедре.

Но и они во всех остальных отношениях были совершенно различны; и вкусами, и трудами, и способностями, и женитьбой, и в детях, и в длительности жизни. Понятно, что и тут было только сходство, а одинаковости не было; понятно, что один из близнецов всегда старше, а другой моложе; что для одинаковости нужно было бы, чтобы вся кривая их жизни была одна и та же, ибо в жизни человека ни одно положение тела в пространстве, ни одно вещественное прикосновение, ни одно сознательное или бессознательное жизненное впечатление — не проходит бесследно. Этот след воспринимается каждым организмом по-своему — ежесекундно и непрерывно, на каждого из нас льется всю жизнь поток всевозможных воздействий, начало которого скрывается еще в таинственном зачатии и утробной жизни, и все эти воздействия врабатываются в душу и в тело и видоизменяют их.

Вот почему двух одинаковых людей на свете не было и не будет. От зачатия до первого крика жизни и от первого крика до последнего смертного вздоха — каждый из них имеет иной телесно-душевный состав, не одинаковый с другими, и каждый из нас переживает по-особому каждый миг своего существования — иначе, от иного исходя и к иному двигаясь.

«Одинаковый человек» — был бы «такой же второй» — он должен был бы иметь мое тело и мою душу, и мой миг рождения, всю мою судьбу и мой миг смерти. Это мог бы быть только я сам, второй я, мой двойник. Но двойник есть или образ в зеркале, или же химера расстроенного воображения. От двойника психически лечат — ибо он есть продукт параноидальной галлюцинации. На этом можно построить комедию, как у Шекспира, или романтический рассказ, как у Гофмана. Но кто серьезно утверждает полную одинаковость двух людей, тот или поймет свою химеру, или же его придется поместить в санаторий для душевнобольных.

Все люди своеобразны, неповторяемы, самобытны и единственны в своем роде, это определяется уже просто координатами пространства и времени, а кроме того, еще: органичностью жизни и коррелятивною связью души и тела.

Таков закон человеческого бытия. Об одинаковости людей от природы может говорить только тот, кто этого закона не понял и никогда не продумывал. А продумать его — и притом раз навсегда — должны мы все.

7

Но тогда естественно спросить — откуда же возникло и возникает это ложное и вредное представление, будто все люди одинаковы? Дело вот в чем.

Людям — их мышлению и их воображению — дана способность: сосредоточиваться на одних впечатлениях и признаках и отвлекаться от других. Эта драгоценная способность — необходимая и науке, и искусству, и всей культуре человека — играет, однако, с людьми нередко самые злые шутки. Если бы у меня было больше времени, я бы показал вам детальным анализом, какие любопытные парадоксы, ложные проблемы и ошибочные теории породили злые шутки этой отвлекающей силы в математике, в философии и в юриспруденции. Люди полуобразованные делаются жертвой этих иллюзий на каждом шагу, но и образованные люди, если они философски неопытны, могут легко попасться в эту ловушку.

Человек берет очень сложное явление, состоящее из свойств abcde... и т.д. до бесконечности; выделяет в нем условно 2 или 3 или 12 признаков, забывает о том, что выделение это условно и что выделенное им содержание о 12 признаках не равновелико, не равнобогато, не равносильно самому явлению; называет свой умственный упрощенный препарат тем же именем, что и живое явление, приравнивает неравное — и запутывается в сети ошибок и противоречий.

Так и в нашем случае: одинаковых людей нет, не было и не будет в природе; но если вы выделите только группу признаков: голова, две руки, две ноги, дышал, пульс имел, пить-есть хотел, родился, женился, родил, умер... то вдруг окажется, что все люди или почти все люди одинаковы.

Чем поверхностнее ваше наблюдение, чем отвлеченнее ваш рассудок и чем неопытнее ваша мысль вообще — тем меньше пустых признаков вы выделите, тем легче убедитесь вы в том, что все люди очень похожи или просто одинаковы, тем настойчивее вы начнете требовать для людей уравнения и равенства, тем труднее будет сдвинуть вас с этой ошибки.

Одинаковы не люди, а те условные отвлеченные препараты, которые вы создали в вашем воображении и которые вы теперь принимаете и выдаете за людей.

Нигде, кроме вашего воображения и вашей рассудочной мысли, этих препаратов нет; ни один живой человек вашими условными признаками не исчерпывается; мало того: ни один живой человек не согласится признать, будто сущность его личности определяется этими скудными, отвлеченными признаками... все запротестуют.

Люди по-прежнему неодинаковы — а своеобразны, самобытны и единственны в своем роде, и в этом их жизнь, в этом живая тайна их существа, в этом неисчерпаемая глубина и сложность их личности.

Но вы, господа эгалитаристы, не умеете или не хотите видеть это, вы условно отвлекаетесь от этой богатой и таинственной сложности человеческого существа, вы условно закрываете себе глаза на то, что живой человек не сводится к взятым вами нескольким признакам, что на самом деле он состоит из abcde+∞(бесконечность). Вы подошли и взяли вашим скудным воображением и рассудком только первую часть этой формулы и не взяли остальную бесконечность, полную жизни, силы и священной тайны, и, найдя у всех или почти у всех людей ваши излюбленные признаки, сведя человека к инстинкту питания и размножения и к мускульной силе — вы объявили, что все люди одинаковы, и потребовали для всех людей равенства.

Вы материалисты, и как материалисты вы свели человека к «живой машине», к «питанию и эротике» и «телу и его рефлексам» и провозгласили одинаковость людей, так как если бы живой человек был равноскуден скудному препарату вашего скудного воображения и мышления. И отправляясь от этой выдуманной нереальной мнимой одинаковости, вы потребовали во имя справедливости уравнения и равенства для тех, кто в действительности неодинаков.

Во имя справедливости!..

Но когда же справедливость требовала, чтобы неодинаковое, не-одинаковое — уравнивалось?!

Уравнивайте во имя справедливости ваши препараты, ваши химеры — наделяйте их равными правами, обязанностями и запретностями — но не уравнивайте же живых неодинаковых людей: разно-сильных, разно-здоровых, разно-способных, разно-творческих, разно-ценных, разно-качественных, разно-верующих, разно-созерцающих, разно-любящих.

Но если вы все-таки делаете это — презирая живое, творческое разнообразие жизни, водворяя пустыню там, где цвели луга и нивы и народы, поражая этим уравнением самую волю к жизни, самый творческий инстинкт человека, убивая жизнь химерою и попирая пятою невежды таинственное и священное начало самобытной личности — то не ссылайтесь при этом на справедливость. Ибо справедливость требует иного, обратного.

Справедливость никогда не говорила человеку: отвлекись от живого человека; преврати его в пучок отвлеченных, условных признаков; признай одинаковость этих признаков и пучков и насильственно приравняй живых людей, как если бы они были не более чем отвлеченные пучки.

Наоборот, справедливость всегда говорила человеку: внимай живой и сложной жизни; не упрощай ее, не обедняй ее, не искажай ее; напротив, старайся уловить индивидуальность данного явления; художественным вчувствованием ищи единственность и неповторяемость данного человека, поступка и события и соразмеряй свой ответ, свое решение, свой приговор с этою живою данностью.

Справедливость требует, прежде всего, верного восприятия, верного ви´дения индивидуального человека и потом соразмерности назначенных ему бремен и облегчений. И потому всюду, где вещи и люди на самом деле не сходны и не одинаковы, а считаются за сходные, они выдаются за одинаковые — всюду справедливость окажется попранною.

Справедливость требует верного восприятия того, что есть на самом деле. А люди на самом деле не одинаковы.

Поэтому справедливость требует не уравнения и не равенства — а обратного. И потому скажем же себе и другим раз навсегда: вера в то, будто все люди равны от природы, — есть продукт недомыслия, легкомыслия, верхоглядства и полуобразованности. И конечно — помимо этого — еще и зависти.

Да, именно зависти. Пока люди живут на земле, до тех пор будет «выше» и «ниже», лучше и хуже, богаче и беднее. Но именно поэтому одна из главных задач социального воспитания состоит в том, чтобы приучить людей — духовно справляться со своей лишенностью, со своей нижепоставленностью — и в красоте, и в имуществе, и в почестях, и в дарованиях.

Зависть есть уязвленное самочувствие низшего; враждебность лишенного к обладающему; злоба на чужое преимущество; ненависть, направленная снизу вверх; жажда отнять у высшего его преимущество и погубить его совсем или присвоить его себе.

Это значит, что зависть есть разновидность ненависти, все равно — личной или классовой. И удовлетворение свое зависть находит или в разрушении чужого преимущества, или в отнятии его. Вот почему зависть и есть тот источник, из которого родится требование равенства, — ибо завистник ранен своим неравенством и думает, что справедливость на его стороне. Но именно поэтому зависть и ведет к нападению: или открытому — ограбление, убийство, революция, гражданская война; или прикровенному — всяческая интрига, донос, клевета, сплетня.

Зависть — не соревнование.

Соревнование — начало творческое, благородное; соревнующийся стремится создать, он собирает свои силы, закаляет свой характер; он создает другое, такое же, а может быть, лучшее; он творит, и в самом восприятии чужого преимущества он почерпает мотив и стимул для творчества.

Напротив — зависть не строит и не творит; из двух возможностей — «примириться с чужим преимуществом» или «отнять его ценою его разрушения» — она, не колеблясь, выбирает второе. Зависть противолюбовна — и именно потому разрушительна. Ибо созидает только любовь.

Но именно такова-то формула революции: разрушить, отнять, сместить, присвоить. И когда теперь эти завистники и ненавистники попробовали развернуть свое творчество — то они потерпели фиаско: ибо они сами умеют только ненавидеть и завидовать и других могут научить только ненависти и зависти, и не любят ни той страны, над которою захватили власть, ни того народа, который имел глупость довериться им, ни той земли, которую хотят пахать тракторами, ни того злака, который они рассевают в октябре и ноябре по невспаханному полю...

Доктрина равенства — есть доктрина зависти и ненависти, доктрина разрушения. И коммунисты, эти современные доктринеры зависти и равенства, ведущие во всем мире разрушительную борьбу, пользуясь для этого остротою и трудною разрешимостью социального вопроса, — пытаются ныне разжечь и сорганизовать зависть в мировом масштабе. И эта мировая коммунистическая революция не имеет ничего общего со справедливостью: ибо справедливость не ищется и не находится в судорогах злобы и ненависти, в порывах к разрушению и убийству.

Народ, который не умеет творчески переносить неравенство и духовно преодолевать в себе зависть — есть народ духовно невоспитанный, народ государственно несостоятельный. Он или будет воспитан — и научится этой науке, или разложится и перестанет существовать. Духовно-религиозным, православным преодолением зависти — и творческим несением неравенства создалась Россия исторически. И мы не можем сомневаться в том, что русский народ восстановит в себе эти способности.

8

Итак: и телом, и душою, и духом каждый человек единствен в своем роде. Это уже есть, об этом не надо ни заботиться, ни стараться. Телесно-душевно-духовная оригинальность дана человеку именно ex origine, т.е. от рождения, от природы.

Не надо увеличивать ее искусственно: это было бы только дешевым оригинальничанием напоказ, чтобы обращали внимание и удивлялись, это надо предоставить людям легковесным и тщеславным, которые вечно страдают голодным самочувствием и готовы чем угодно потрясать соседей, только бы те потрясались.

Человек призван не приумножать искусственно свою самобытность, а одухотворять ее, наполнять ее священными содержаниями, придавать ей нравственную силу и религиозную верность (т.е. превращать свою природную оригинальность в целостный духовный характер)*.

Нет такой заповеди «будь как никто». Каждый из нас уже от природы «как никто». Но есть такая заповедь: данное тебе от природы своеобразие — возведи к богоподобию.

Итак: нечего раздувать и преувеличивать свою неодинаковость.

Но обратное еще более неверно, нелепо и зловредно; именно: стремление угашать человеческое своеобразие и искусственно, насильственно водворять одинаковость среди людей. С одной стороны — это безнадежно (ибо закон природы ненарушим и неискореним); различие, своеобразие, дифферентность — все равно будут существовать; социальная дифференциация (оразлúчение) неистребима; и вести с нею борьбу значит тратить время и силы, а может быть, разорять жизнь и лить кровь во имя глупой и вредной химеры.

Бороться с социальной дифференциацией — добиваться того, чтобы люди становились как можно менее отличны друг от друга и как можно более похожи друг на друга, значит, объявить войну природе. Это может быть целесообразно, если это делается только во внешнем: одинаковая одежда гимназистов, институток, монахов, солдат, офицеров — нисколько не покушается на все остальные различия их, на их своеобразие, на самобытность, на их неодинаковость. Зато она дает им постоянный повод сознавать и чувствовать свое единство, свою сопринадлежность, свою общую и совместную подчиненность, свою особую честь и свою дисциплину; она делает их похожими в одном внешнем отношении, чтобы спаять их в новое единство, а затем предоставляет им в пределах этого условного и ограниченного сходства — по-своему развертывать свои способности, таланты, свои умения и свое служение.

В этом нет борьбы с естественной дифференциацией человека — а есть только образование нового, единого общественного тела, в котором естественная дифференциация развернется по-новому.

Но если люди ставят себе задачу бороться с социальной дифференциацией, искусственно и насильственно гасить различия, нарочно уподоблять людей друг другу, то, что называется иностранным словом — нивелировать их, — то от этого произойдет целый ряд дурных и вредных последствий.

9

Это искусственное уподобление людей друг другу может производиться, с одной стороны, над телом, душою и духом; с другой стороны — над правами человека. Не думайте, что я преувеличиваю, что этого в истории не бывало и не бывает. Увы — и бывало, и ныне совершается в грандиозном невиданном размере.

Отыщите в истории описание больших эгалитарных движений: коммунистическую революцию в Древнем Китае задолго до Рождества Христова; коммунистическое движение в Персии в IX веке после Рождества Христова, созданное главным образом Абдаллой и построенное на мистическом сатанинстве; вспомните движение Стеньки Разина при царе Алексее Михайловиче; вспомните декларацию прав и течение Бабефа в эпоху первой французской революции и, наконец, движение современного коммунизма.

Вспомните хотя бы из русской истории воззвания Стеньки Разина, что идет он истреблять бояр, дворян и приказных людей, искоренять всякое чиноначалие и власть, установить козачество и учинить так, чтобы всяк всякому был равен (Костомаров, стр. 260).

Вспомните знаменитую Декларацию прав человека и гражданина, эти священные формулы всех революционеров и эгалитаристов.

§1 ее гласил: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах»; §3: «Все люди равны по природе и перед законом».

Помните ли вы, с каким справедливым гневом разбирал эту декларацию известный английский юрист Бентам в своем сочинении «Анархические софизмы», именно анархическими назвал он эти софизмы, ибо ему было ясно, что последовательное равенство должно отрицать и власть, и государство.

«Все люди остаются равными в правах... Все люди, т.е. все существа, принадлежащие к человеческому роду... Итак: ученик равен мастеру-хозяину, он имеет такое же право направлять и наказывать своего хозяина, как хозяин направлять и наказывать своего ученика. Он имеет такие же права в доме своего хозяина, как и сам хозяин. То же самое применяется и к отношениям родителей и детей, опекунов и опекаемых, мужа и жены, солдата и офицера. Сумасшедший имеет такое же право запереть своих сторожей, как и те его. Идиот имеет такое же право управлять своим семейством, как и семейство — управлять им».

«Если все это не заключается целиком в этой статье, то она не означает ничего, решительно ничего. Я очень хорошо знаю, — замечает Бентам, — что авторы декларации, не будучи ни сумасшедшими, ни идиотами, не думали установить такое безусловное равенство. Но чего же они хотели? Невежественная толпа должна ли была понимать их лучше, нежели они сами себя понимали?!» (Чичерин. Соб<ственность> и гос<ударство>. I. 242.)

Бентам прав. Авторы декларации не были ни сумасшедшими, ни идиотами, но безответственными демагогами и разлагателями народного правосознания — они были несомненно. И подумать только, что этими формулами доселе восторгается и клянется революционная интеллигенция всех народов вот уже скоро полтора века!..

Прошло немного лет после того, как французские революционные адвокаты выбросили эти безответственные и неосуществимые лозунги — и вот Наполеон, сам «сын революции», сам, по выражению Тютчева, «земной, не Божий пламень»*, оценил все это движение исчерпывающим образом: «Что создало революцию? Тщеславие. Чем завершится она? Опять-таки тщеславием. Свобода — это только предлог. Свобода — это потребность малочисленного класса, привилегированное положение которого обусловлено природными данными, стоящими выше среднего человеческого уровня, поэтому ее можно безнаказанно подавить. Равенство же, напротив того, нравится народной массе».

«Вы, французы, — говорил он madam Rémusat, — ничего не умеете хотеть серьезно, кроме, пожалуй, равенства. Да и то вы отреклись бы охотно, если бы каждый мог льстить себя надеждой, что станет первым. Нужно дать каждому надежду, что он может возвыситься. Нужно постоянно держать ваше тщеславие в самом напряженном состоянии...» (Тэн. Наполеон, стр. 36 прим.)

И что же? Разве он был не прав, этот великий знаток человеческого инстинкта, всей его силы, и всей его жадности, и всей его низости?

Но русский интеллигент, со всей его мечтательностью, с его доктринерством и максимализмом — не мог, конечно, рассмотреть эту скрытую пружину эгалитаризма. Он должен был дойти и здесь до последних — хотя бы чудовищных и сатанинских выводов. Да, именно сатанинских. Ибо идея ранга, превосходства и совершенства — от Бога. А идея равенства, посягания, совлечения от дьявола.

Вспомним же программу Петра Степановича Верховенского в «Бесах» у Достоевского: «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ. Рабы должны быть равны... Не надо образования, довольно науки! Жажда образования есть уже жажда аристократическая... Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство... Одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь — вот чего надо! А тут еще свеженькой кровушки, чтобы попривык... Я мошенник, а не социалист... Мы провозгласим разрушение... Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал...»

10

Идея равенства, идея о том, что человеческое разнообразие есть начало дурное; что с ним можно и нужно бороться; что для человеческого счастья на земле нужно множество одинаковых, штампованных людей — эта идея вспыхивает тут и там на протяжении всей человеческой истории, и последствия ее гибельны.

Еще Диоген и Цицерон рассказывают о том, как жители города Эфеса изгнали своего наилучшего мужа Гермодора, говоря: «Пусть не будет среди нас никто наилучшим. А если такой оказался, то пусть он живет в другом месте и с другими».

Самая идея о том, что надо вырезать верхний, культурный слой, аристократию телесного, душевного и духовного отбора — есть не что иное, как идея воинствующего равенства. Сюда же относится представление о том, будто справедливость требует, чтобы все люди одинаково одевались (карточка на мануфактуру), имели одинаковые жилища (жилплощадь), одинаковое имущественное состояние (изъятие излишков), чтобы все верили в одно и то же (в материализм и коммунизм), чтобы все имели одинаковое миросозерцание (марксизм), чтобы все пользовались одинаковыми правами, несли одинаковую трудовую повинность и т.д.

В 1920 году в Москве один почтенный ученый отказался выйти на трудовую повинность по уборке нечистот — и, о чудо, комендант дома стал на его сторону, напрасно старался он, однако, внушить рабочей коммуне, уплотнившей дом, более разумное и справедливое представление о распределении труда, ему отвечали: «Пусть все делают только то, что все могут делать», т.е. никакого иного, высшего труда не надо.

И не эту ли идею проповедовал на нашей памяти Лев Толстой (в сказке об Иване Дураке), издеваясь над людьми, хотящими подобно черту «работать головой», и сочувствуя девке Маланье Векоухой, которая не давала обеда никому, у кого не было мозолей на руках. Труд один — труд телесный, мускульный, все остальное: обман и эксплуатация.

Аналогичное воззрение лежит и в основе современного коммунистического учения о бесклассовом обществе: класс (подобно профессии) есть начало разделения труда и социальной дифференциации; и вот классы должны быть отменены, подавлены, угашены; класс допускается только один: именно — класс государственно-наемных рабочих, ни на чем не специализирующихся, ни в каком отношении не профессионализирующихся, зато способных и готовых, по собственному выражению коммунистов, «по приказу в любой момент перематываться с одной катушки на другую».

11

Замечательно и поучительно, что все эти попытки несут в самих себе свою судьбу: они ведут к последствиям неизбежным и трагическим.

I. Первое, к чему ведут эти попытки всеобщего уравнения, — это удаление, устранение и искоренение лучших.

Весь дух, весь пафос этого эгалитаристского течения — отрицателен: это есть протест против неравных, против высших, квалифицированных, выдающихся — будь то от природы, или по преимуществу, или по политическому влиянию, или в правах и привилегиях.

Посмотрите, как это выражено у Достоевского: «Не надо высших способностей. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы, их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны быть равны...»*

Лучший «ранит» худшего — он только оттеняет его немощь и его убожество: богатый «ранит» бедного, красивый — уродливого, умный — глупого, талантливый — бездарного. Высшие нетерпимы для низших, и потому высшие обречены на гибель. Их изгоняют, или унижают, замучивают медленно или убивают сразу. Общество остается без лучших, качество умирает, высшие способности — наследственная культурность, традиции элиты и сама традиционная элита, отбор тела, души и духа — прерывается и гибнет.

Количество торжествует над качеством, общество остается бескачественным — ни аккумуляции сил, ни интенсивности, ни культурных навыков.

Люди высшего заряда — гибнут, исчезают, исторически сходят со сцены.

Таков первый приговор Немезиды над эгалитаристами и их программой.

II. Второе, к чему ведут эти попытки, — это равнение вниз и уравнение на низшем уровне. Ведь логически можно допустить еще две другие возможности:

a. Равнение наверх — и общий подъем.

b. Быстрый подъем новой качественной элиты.

Но на самом деле все идет совсем иначе. Оказывается, что нельзя уравнять всех в направлении наверх: невозможно сделать всех одинаково-здоровыми, одинаково-красивыми, одинаково-богатыми, одинаково-умными и одинаково-образованными, но возможно уподобить людей друг другу в равнении вниз: возможно сделать людей одинаково-нищими и одинаково-невеждами и приблизительно-одинаково зависимыми, застращенными, нервно-измученными, изголодавшимися и плохо одетыми.

Уравнение кверху не удается, но уравнение книзу может быть успешно проведено в целом ряде отношений, что фактически и происходит.

Точно так же оказывается, что на месте срезанной элиты — новая элита совсем не возникает или возникает лишь очень медленно и очень трудно. И это вполне понятно: культура растет в истории не на пустом месте, а в порядке преемства, традиции, научения. Если каждое новое поколение человечества должно было бы начинать все сначала, то движение впереди неизбежно остановилось бы; традиция учит приему, методу — она передает скопленное, сконцентрированное умение, она творит величайшую экономию сил и величайшее ускорение прогресса. Срезать культурный слой — значит, порвать традицию; значит, прекратить культивирование традиции; значит, отбросить следующее поколение в положение, напоминающее Робинзона Крузо, — «начинай на пустом месте все сначала»...

Естественно, что такое за-робинзонированное поколение будет плохо пахать и сеять, плохо разводить лошадей и коров, плохо печь хлеб, плохо ткать, плохо железнодорожничать, еще хуже учиться и уже совсем плохо, до позора плохо учить. И чем утонченнее какая-нибудь сфера культуры — тем глубже будет провал, ибо тем большее значение имеет в ней метод, способ творить и традиция метода.

Итак: второе последствие искусственного уравнивания есть общее снижение и деградация.

III. Третьим последствием искусственного уравнивания будет всеобщая и повальная неспособность всех к какому-нибудь творчеству. Понятно почему: если социальная дифференциация и особенно специализация людей осуществляются и делаются невозможными — и все должны уметь всё и делать всё — то все и окажутся во всем решительно неумелыми дилетантами, но не дилетантами-любителями, а дилетантами, ненавидящими всякое новое дело, к которому их насильственно приставляют. Зная, что я все равно данного дела не знаю; что я его изучить не могу и не смогу; что я его и не люблю и им не интересуюсь и что, кроме того, мне все равно предстоит скоро «перематываться на новую катушку» — столь же чуждого, постылого, непонятного и незнакомого мне дела — я буду относится ко всем решительно делам с тем циничным безразличием, с тем бумажным формализмом, с тем показным карьеризмом, с тем мертвящим и разрушительным бюрократизмом, от которого застонет и затрещит все государственное дело.

Неизбежно воцарится всеобщее незнайство и повальное немогузнайство. Иначе и быть не может: ибо всезнайка не знает ничего, а всемога (по крылатому слову Шмелева*) — ни к чему путному не способен.

Таковы неизбежные последствия попыток сделать всех людей одинаковыми — уравнять их в их качестве и погасить их социальные различия.

12

Что же мы установили до сих пор?

Мы установили, что люди от природы не одинаковы, а разнообразны, что все попытки искусственно и насильственно уподоблять людей — безнадежны, вредны и разрушительны и что справедливость совсем не требует всеобщего уравнения в правах.

Справедливость требует индивидуализированного подхода к человеку.

Справедливость говорит людям: вы неодинаковы, вы все различны, значит, и обходиться с вами надо не одинаково, а различно, каждого из вас надо рассматривать отдельно, расценивать по-особому и каждому в меру его особенности отвести особую правовую сферу в жизни. Но как же тогда можно говорить, что справедливость требует для людей правового уравнения?! т.е. одинакового обхождения и одинаковых прав?!

Понятно было бы такое рассуждение:

I. Справедливость требует одинакового обхождения и одинаковых прав для всех людей, одинаковых от природы.

II. В действительности так и есть: все люди фактически одинаковы от природы; следовательно (вывод!) — со всеми людьми надо обходиться одинаково и всем предоставлять одинаковые полномочия, обязанности и запретности... Ведь люди — вроде стеклянных или стальных шариков, вроде катающейся дроби; один как другой... кто же и почему смеет делать различие между ними?

Но вот мы доказали, что в действительности люди от природы совершенно неодинаковы, но тогда как же? все-таки им всем — равные полномочия, обязанности и запретности?

Хорошо! Одинаковым людям — одинаковые права.

А неодинаковым людям?  

Ясно: неодинаковые права!

И притом такие неодинаковые права — которые соответствовали бы их природной неодинаковости.

Каждый человек является как бы предметом, который дан нам для соответствующего, справедливого обхождения с ним.

Что же в таком случае требует справедливость?

Равенства ли в правах?

Нет, нет, нет.

Она требует неравенства в правах.

Но какого неравенства? Предметного неравенства!

Если после этого кто-нибудь скажет мне или обо мне, будто я стою за неравенство — то это будет искажением и недоразумением. Ибо я отстаиваю не просто «неравенство», а предметное, справедливое неравенство.

Это далеко не одно и то же.

Да, я противник равенства — ибо оно несправедливо. Но значит ли это, что я защищаю и благословляю всякое неравенство?

Нет, поистине не значит!

Ибо бывают неравенства справедливые и бывают неравенства несправедливые, а я защищаю первые и нисколько не защищаю вторые.

Справедливость говорит: кому много дано, с того надо больше взыскивать; а кому мало дано, с того надо меньше взыскивать; отсюда идея подоходного и прогрессивного налога. Но ведь это и есть неравенство в налоговой повинности.

Справедливость говорит: сильный способен нести бóльшее бремя, которого не следует возлагать на слабого, отсюда неравенство в воинской повинности, на которое я уже указывал.

Но тогда сделаем же принципиальный вывод: справедливость требует неравенства в обязанностях, но такого неравенства, которое было бы как можно вернее, предметнее приспособлено к человеческим неодинаковостям.

Попробуйте однажды додумать здесь до конца точку зрения эгалитаристов в вопросе о полномочиях и запретностях.

Сделаем по-ихнему, равенство так равенство! Уравняем всех людей в полномочиях — и в правоспособности, и в дееспособности: предоставим малолетним совершать юридические сделки, чтобы их хорошенько обманывали, обещали и разоряли; заступимся за слепых и глухих и заставим принимать их на службу в суд и в полицию; заступимся за уголовных рецидивистов и откроем им доступ к высшим должностям государства; насажаем малограмотных в генеральный штаб, в учителя и профессора; наконец, отнесемся совсем честно и строго к затеянному нами уравнительному бедламу и вместе с Петром Кропоткиным и Львом Толстым скажем — пусть никто не имеет никаких полномочий властвовать над другими, — ибо кто властвует, тот превознесен, а подвластный унижен...

Развяжем все и разрешим все — во имя равенства!

Или уж лучше не развяжем и не разрешим?

Но тогда сделаем принципиальный вывод: справедливость требует неравенства в полномочиях, но такого неравенства, которое было бы как можно вернее, предметнее приспособлено к человеческим неодинаковостям.

Говорить ли еще о запретностях? Добиваться ли и здесь равенства? Добиваться ли того, чтобы все, по закону запрещенное, было запрещено всем без исключения? Хорошо! Гражданам запрещено стрелять друг в друга, и особенно в толпу, в публичных местах? Запретим же и полиции пользоваться холодным оружием и арестовывать буйных (пусть полицейские страдальчески и пассивно терпят побои толпы и кротко ее уговаривают!); распространим же такой же запрет и на армию; запретим и всякое административное усмотрение и распоряжение, обозвав его произволом... Или уж лучше не доходить до такого идиотизма?

Но тогда сделаем вывод: запрещенное по закону может быть разрешено и даже вменено в обязанность другому; и это неравенство вполне справедливо, если оно будет предметно соответствовать человеческим неодинаковостям.

13

Вот когда окончательно выяснено, что проблема равенства должна быть и поставлена и разрешена — совершенно заново. Дело уже не в том, как уравнять права неодинаковых людей, а в том, как находить и водворять в жизнь признанное нами принципиально справедливое неравенство?

И, прежде всего: как быть с правом, с государственными законами, которые условно и формально подводят людей под определенные отвлеченные признаки, отвлекаются от всего остального жизненного разнообразия и связывают именно с этими признаками такие же права и обязанности? Ведь это значит, что законы не гонятся за справедливостью, а как бы отодвигают ее?

Что же, право противоречит справедливости?

Дело обстоит так, что совместная жизнь людей должна быть урегулирована и организована, иначе она распадется; а для этого необходимы общие правила, которые относятся сразу к неопределенному множеству лиц и объединяют их по некоторым отвлеченным признакам, придавая именно этим признакам юридическое значение и юридические последствия.

Вот что говорится в законах как общих правилах: буде окажется человек, обладающий таким-то свойством (например: пол, возраст, рожденность там-то и тогда-то, родство, физические способности, местонахождение, национальность, душевная болезнь, религиозное исповедание) или совершивший такое-то деяние (сказал, промолчал, закричал, пришел, ушел, принес, унес, подписал, согласился, не согласился, разбил, ударил, ранил, убил, сбежал) — то признать за ним такие-то полномочия, обязанности и запретности (обычно: независимо от всяких других его свойств и деяний).

Например: всяким здоровым мужчинам 21 года — воинская повинность, всем близким родственникам в такой-то степени — запрещается вступать друг с другом в брак, все опороченные по суду за такие-то деяния — лишаются политических прав... и т.д.

Это означает, что законодатели не ради справедливости, а ради организации и порядка вынуждены условно закрывать себе глаза на все остальные, бесчисленные и очень существенные различия — и условно группировать людей и условно уравнивать их права и обязанности.

Иными словами: закон всегда условно уравнивает условно похожее — и отвлекается от всей остальной жизненной неодинаковости; если закон не будет делать это, то он не создаст ни одного общего правила и не сложит ни правопорядка, ни организации.

Закон — юридически уравнивает сходное, которое в одном сходно, а во всем остальном несходно; а справедливость не уравнивает, а индивидуализирует. И в этом их глубокое различие: закон упрощает — справедливость углубляет и усложняет; закону нужен общий признак — справедливость стремится к личной судьбе человека; закон нуждается в строгости, точности, твердости — справедливость хочет уловить таинственную глубину жизни; закон рассудочен — справедливость художественна.

Закон ищет общей пользы, условно-справедливого, но жизненного и творческого равновесия; он творит порядок, формально жертвуя справедливостью, а нередко прямо предпочитая несправедливый порядок хаотическим и кровавым поискам справедливости.

Но именно поэтому неуклонное, безоглядное проведение закона во всей его строгости, прямолинейное законничанье ведет нередко, а иногда и неминуемо, к величайшей несправедливости.

Римляне, эти великие юристы и законники, отлично сознавали это, выговаривая «summum ius — summa injuria» — «крайняя законность родит крайнюю несправедливость». Понятно почему: ибо крайняя и последовательная законность не считается именно с тем, с чем считается справедливость. Такая законность, такое формально-вечное и строгое правосудие комкает, рвет, насилует и губит живую жизнь и ее таинственную, ни для каких формальных схем недоступную сложность.

Вот откуда вторая юридическая директива римлян «fiat justitia — pereat mundus», т.е. — кто настаивает на такой законности и на таком правосудии, тот губит мир.

Закон формально уравнивает неодинаковое. Он не может иначе, а жизнь и справедливость не мирятся с этим. Справедливость по самому существу своему ищет приспособления, полноты, глубины, особливости, исключения. Она есть, как говорили римские юристы, «jus suum cuique tribuendi», т.е. она стремится воздать каждому свое, отвести каждому столько прав, обязанностей и запретностей, сколько причитается именно ему.

14

Понятно, что формальные уравниватели и завистники называют «справедливостью» нечто совсем иное:

a) они хотят прямолинейно распространить закон на всех (все равны перед законом, закон есть неумолимая и непреклонная машина);

b) и сверх того, они хотят, чтобы содержание законов предоставляло всем одинаковые права (все равны по закону).

Равенство всех перед законом означает, что формальная несправедливость отвлеченного общего правила распространяется на всех без исключения.

Этому я противопоставляю совсем иное, а именно: справедливость должна всегда вдвигаться между законом и человеком; законы дают отвлеченный штамп, а жизнь не штампована, и штамп ее ломает, портит и губит.

Переход от закона к жизни должен иметь посредника всегда и во всех случаях жизни. Этот посредник причастен праву — но не отвлеченному и не формальному; этот посредник таит в себе источник не отвлеченного, а глубокого и содержательного права, и в то же время он причастен жизни — ибо он сам есть живая духовная жизнь.

Я разумею живое и совестное человеческое правосознание. Одни назовут его «правовою интуицией», другие — «правовою совестью», третьи — «восприятием естественного права» и т.д. Лучше всего и точнее всего называть его правосознанием. Но не в смысле личного, случайного, произвольного правосознания, «какого-нибудь»; ибо «какое-нибудь» правосознание — хотя бы тупое, слабое, порочное, продажное есть у каждого человека (и даже у последнего жулика). Но в смысле правовой совести, которая ищет всегда лучшего, справедливейшего разрешения вопроса и для этого ответственно, систематически созерцает в своей собственной глубине естественное право.

Правосознание есть начало совести в праве. Оно доступно каждому человеку. И каждый из нас может и должен воспитывать и укреплять его в себе. И вот такое правосознание, так понятое — должно вдвигаться и посредничать между формальным законом и сложною, таинственною жизнью людей.

Именно этот посредник может и должен превратить действие закона — в систему справедливых исключений. Он призван удержать и смягчить мертвящее дуновение формального машинного равенства, изливающегося из закона на человеческую жизнь.

Можно ли мерять строгим, формальным законом всех людей одинаково?

Нет, нельзя. Ибо всегда и всюду есть дети, неграмотные, больные, измученные, невменяемые. И всегда возможны такие случаи, в которых люди подходят под закон только отчасти и только условно.

Люди не равны перед законом. И суд присяжных был найден и введен именно для того, чтобы организовать вмешательство живого правосознания в дело применения закона по суду, чтобы утвердить, что перед уголовным законом люди не равны.

Но люди не равны и перед другими законами — и перед публичным правом, и перед частным; и в политике, и в финансах, и в вопросах семьи и наследства. Закон не может это учесть, а совестное правосознание призвано это сделать.

Мы должны раз навсегда понять и признать следующее. Если следовать только справедливости, то жизненная неодинаковость людей будет учтена вполне, но ни порядка, ни организации в жизни создать не удастся. А если следовать только закону — то порядок и организация окажутся возможными, но жизненная неодинаковость людей будет упущена, порядок окажется несправедливым, а организация окажется нежизненной.

Чтобы найти выход из этого — необходимо вдвинуть между законом и жизнью здоровое совестное правосознание; а для этого необходимо оживить и укрепить и воспитать его в людях; включить в систему национального воспитания — воспитание совестного правосознания, могущего верно понять глубокий смысл закона; верно увидеть сущность данного жизненного события; справедливо преломить острие закона, готовящегося вонзиться в жизнь, и справедливо ввести данное жизненное событие в правовую форму.

Всякое уравнение людей перед законом и по закону — есть лишь условный компромисс во имя порядка, организации и пользы; никогда и ни в чем не следует уравнивать людей больше, чем это необходимо для создания общественного строя; но и к этому уравнению всегда необходима поправка в сторону справедливости, а эта поправка всегда нарушает равенство людей в правах и обязанностях; требование только одно: это нарушение правового равенства должно соответствовать действительному различию людей.

15

Такова эта единая и вечная картина человеческой истории. Порядок и справедливость состязаются друг с другом в жизни людей. И вот порядок столь необходим, что люди ставят его выше справедливости и говорят — только бы люди не резали друг друга; только установить необходимый минимум безопасности, спокойствия и порядка; а если при этом пострадает справедливость, то это не беда; лучше какой-нибудь, хотя бы и не совсем справедливый порядок, чем вечная резня.

И вот, порядок устанавливается, и римлянин облегченно вздыхает: «dura lex, sed lex». Суров закон, несправедлив закон, а все-таки, слава Богу, есть закон. Ибо лучше какой-нибудь закон, чем вечный произвол и посягательство людей друг на друга.

Но вот закон установлен. Оказывается, что он, во-первых, формален и не умеет считаться со сложностью и разнообразием жизни — он уравнивает людей, не учитывая их неодинаковость: он несправедлив по форме; во-вторых — он именно «какой-нибудь» закон, т.е. он несправедливо распределяет права: обороняет сильных и не защищает слабых, неверно распределяет обязанности и повинности, одним запрещает то, что им надо позволить, другим позволяет то, что им надо воспретить.

Иными словами: оказывается, что закон не умеет улавливать справедливость по форме и создает несправедливое неравенство по содержанию.

Люди постепенно начинают понимать это и требовать: справедливости.

Правы ли они в этом? — Правы. — Но требуя справедливости — они отталкиваются от несправедливого неравенства. И говорят возмущенно: вот это неравенство — несправедливо; долой его, ибо справедливо равенство. А потому: справедливость и есть равенство, да здравствует равенство — ибо оно справедливо, равенство справедливо всегда и во всем, а потому все люди должны иметь равные права.

Правы ли они в этом? — Нет, не правы.

Против чего они протестуют? — Против несправедливого неравенства.

Чего же они должны хотеть? — Нового, справедливого неравенства, предметного, верно распределенного.

А чего они требуют? — Равенства.

А как они представляют себе это вожделенное равенство? — Как обратное неравенство. И в случае революции — продолжая вопить «равенство» — они проводят и осуществляют обратное неравенство.

Что это значит? — Вот что.

Французская революция 1848 года в разгаре. Народ кипит на улицах. Люди еще не отрезвились от баррикад. Идут демонстрации. Маршируют войска. На углу большой улицы в толпе стоят рядом — нарядное ландо с аристократической барыней и оборванная старушка с угольной шареткой*.

Барыня сердится на задержку и торопит кучера, кучер оправдывается.

«Да-с, мадам, — вмешивается угольщица в разговор. — Теперь кончено. Теперь все будут равны: я буду ездить в вашем ландо, а вы будете возить мою шаретку и торговать углем».

Или иначе: высших вниз — низших вверх — да здравствует равенство!

И в самом деле, разве люди хотят равенства?

Каждый человек имеет свои преимущества и свои лишенности, свои плюсы и свои минусы; и всегда находятся другие, которые хотели бы иметь все его преимущества и плюсы, но ни за что не хотели бы иметь все его лишенности и его минусы. Но для равенства было бы необходимо, чтобы завистник приобрел не только все преимущества счастливца, но и все его лишенности; мало того, счастливец, со своей стороны, должен был бы приобрести все преимущества и все лишенности завистника, или хотя бы разделить их с ним.

Если маркиза и угольщица поменяются местами и занятиями, то неравенство сохранится — передвинутся только неравные субъекты; однако, сохранившись, неравенство еще углубится и обострится: ибо бремя жизни, полученное маркизой, будет для нее гораздо более тяжелым, чем оно было для угольщицы.

Все хотят приобрести чужие преимущества: здоровье, богатство, красоту, ум, права; но кто же хотел бы приобрести чужую раковую опухоль, чужую нищету или глупость? Чужие долги, чужую беспомощность, чужой наследственный алкоголизм, чужие преступления в прошлом?

Итак, протестуя против «неравенства», люди протестуют против своей лишенности, обделенности, обремененности, и, требуя «равенства», — люди ищут неравенства в свою пользу... они хотят преимуществ и привилегий для себя; каждый хотел бы присоединить к своим преимуществам чужие преимущества и уступить другим свои бремена.

А потому, когда люди требуют «равенства», то на самом деле они (за исключением очень редких праведников) хотят нового неравенства, не того справедливого, о коем мы говорили, а злейшего, несправедливейшего, но обращенного уже в пользу самого завистника. Обманывая себя и других, они провозглашают равенство и опрокидывают на голову прежнее несправедливое неравенство. Прикрываясь справедливостью, не разумея ее и не зная, как ее осуществить, — они проваливают порядок во имя справедливости, водворяют разложение и хаос, но справедливости не находят и не создают, ибо они с самого начала только воображали, что они ее хотят и что они знают, в чем она заключается. Они создают новую, злейшую и острейшую несправедливость, кипящую в крови и хаосе до тех пор, пока не раздастся новый властный голос «par quaerenda est» — «надо искать мира» и «dura lex sed lex» — лучше несправедливый закон, чем несправедливый кровавый хаос.

16

Таков круговорот истории, таков ход всех социальных революций: от несправедливого порядка — к несправедливому кровавому хаосу — и опять к несправедливому порядку.

Где же выход?

В порядке ли, попирающем справедливость, уравнивающем неодинаковое и поддерживающем несправедливые привилегии?

Или в анархической справедливости, которая только грезится сентиментальным и неумным людям, а на самом деле сочетает злейшую несправедливость с кровавым хаосом?

Ни в том, ни в другом.

Исход один: нельзя отказываться ни от закона, ни от справедливости; и <необходимо> воспитывать в людях совестное правосознание, которое могло бы приближать закон к справедливости и жизни, а жизнь облекать в формы справедливого права.

Дело совсем не в уравнении людей, а в том, чтобы находить жизненное, творческое, справедливое неравенство в правах и чтобы это неравенство в правах именно вследствие своей жизненности, творческости и справедливости не порождало бы ни химеру равенства, ни революцию, ни анархию.

То, что человечеству нужно, — это предметно-обоснованное, справедливое неравенство в правах и уверенность в том, что через посредство нашего совестного правосознания мы, может быть, и медленно, но неуклонно приближаемся к нему.

Это справедливое неравноправие людей должно быть жизненным и творческим, т.е. прежде всего текучим, подвижным, гибким, приспособляющимся к человеческому разнообразию.

Иными словами: люди должны иметь возможность легко восходить снизу вверх — в зависимости от своих дарований и качеств.

Всегда были и будут — верхние социальные слои и нижние социальные слои; но снизу вверх — от малого к бóльшему — должны быть открыты творческие пути, чтобы массы не чувствовали себя запертыми в безысходном социальном и правовом подземелии, чтобы неравенство не становилось вечным, безвыходным и унизительным.

Надо не бороться с неравенством только потому, что оно не равенство, а надо осправедливливать, опредмечивать неравенство, надо делать и сделать его:

I. Справедливым и в справедливости своей убедительным.

II. Жизненно-продуктивным и целесообразным.

III. Не засоренным, не вызывающим, постепенно восходящим и постепенно нисходящим — и потому легко переносимым.

IV. Самоисправляющимся, так, чтобы от вышестоящих умножалась бы не обида и не насилие, а все большая и большая справедливость.

Надо сделать так, чтобы не было безнадежных исходных положений, когда бедному и необразованному раз навсегда некуда податься и путь вверх им раз навсегда закрыт.

Таланту должен быть ход вверх, так, как это было в дореволюционной России, где много десятков вельмож, сенаторов, генералов и т.д. происходили из простого народа или из малых людей (Меншиков, Лефорт, Ломоносов, Орловы, Сперанский, Скобелев — и множество других, как Витте, Победоносцев, генерал Алексеев, генерал Корнилов).

Ведь это русская поговорка: «Плохой солдат, который не надеется стать генералом», а генералы Топорков и Павличенко фактически начали свою службу с низшего чина.

И так же было с богатством: называть ли русских миллионеров из крестьян: Губонины, Солдатенковы, Ступин, Сытин, Суворин, Фальц-Фейн и т. д.

Никто не должен чувствовать себя отрезанным от надежды и перспективы; внизу должна быть разлита жизненно обоснованная уверенность, что ты внизу только потому, что ты плох; стань лучше и пойдешь кверху. Неравенство должно быть не социальным роком, как при кастовом и сословном строе, а творческим стимулом; и еще одно — самый низкий уровень имущества и образования в стране не должен быть бедствием и угрозою — ни для самого низшего, ни для высших. И тогда неравенство не будет страшно и тягостно.

Справедливость совсем не требует всеобщего уравнения, напротив, она гибнет от него. И во всеобщем равенстве — если бы людям удалось когда-нибудь его достигнуть (а это невозможно) — не оказалось бы ни справедливости, ни счастья, ни творчества, ни духовного расцвета.

Равенство совсем не есть идеал. Пора рассмотреть и изжить эту вредную химеру. Пора сонным проснуться и прозреть и увидеть, куда их ведут фанатические слепцы и демагогические хитрецы.

Пора прекратить эти наивные или лукавые разговоры, будто бы «идеал», провозглашенный Французской революцией, — «ни в чем не померк и ни в чем не поколебался».

Нет, он поколеблен до корня и меркнет на наших глазах!

Конец социологическому верхоглядству!

Конец политической наивности!

Долой предрассудки, уводящие людей на путь крови и хаоса!

Долой предрассудки, разложившие дух и тело нашей великой родины!

1934. Апрель

Берлин (для Риги)*