Ильин И.А. Собрание сочинений: в 10 тт.

/ сост., вступит. ст. и коммент. Ю.Т. Лисицы. – Москва: Русская Книга, 1993–1999.

 

Т. 2: [Наши задачи: статьи, 1948–1954 гг., кн. 2: Наши задачи: статьи, 1951–1954 гг.].
– Москва: Русская книга, 1993. – 480 с.

 

Содержание:

 

Наши задачи: статьи, 1948–1954: [1951 год]:

[Вып.] 138. О политической порочности и слепоте; 139. Что есть право голоса?; 140. Необходимо ограничить публичную дееспособность; 141. Какие же выборы нужны России? – I;
142. Какие же выборы нужны России? – II;
143. Какие же выборы нужны России? – III; 144. Что дает и что отнимает политическая партийность? – I; 145. Что дает и что отнимает политическая партийность? – II; 146. Русскому народу необходимо духовное обновление; 147. Отповедь расчленителям; 148. На что же рассчитывают Советы?; 149. Нас учит жизнь; [1952 год]: 150. О возрождении России – I; 151. О возрождении России – II; 152. Церковь и жизнь – I; 153. Церковь и жизнь – II; 154. Надо готовить грядущую Россию; 155. Зависть как источник бедствий – I; 156. Зависть как источник бедствий – II; 157. Кое-что об Основных Законах будущей России; 158. О правах и обязанностях российских граждан – I; 159. О правах и обязанностях российских граждан – II; 160. Почему сокрушился в России монархический строй? – I; 161. Почему сокрушился в России монархический строй? – II; 162. Почему сокрушился в России монархический строй? – III; 163. Почему сокрушился в России монархический строй? – IV; 164. Почему сокрушился в России монархический строй? – V; 165. Почему сокрушился в России монархический строй? – VI; 166. О предметности и продажности; 167. О русском правописании;
168. О наших орфографических ранах; 169. Борьба за колонии; 170. Вражда между Советией и Израилем; 171. Кризис современного социализма. – I; 172. Кризис современного социализма – II;
173. Как же это случилось?: (Заключительное слово о русском национальном правописании); 174. О политическом успехе: (Забытые аксиомы) – I; 175. О политическом успехе: (Забытые аксиомы) – II; 176. О политическом успехе (Забытые аксиомы) – III; 177. Светлой памяти П.Н. Врангеля; 178. Надежды на иностранцев – I; 179. Надежды на иностранцев – II; [1953 год]: 180. О воспитании в грядущей России – I; 181. О воспитании в грядущей России – II; 182. О воспитании в грядущей России – III; 183. Кризис демократии обостряется – I; 184. Кризис демократии обостряется – II; 185. Кризис демократии обостряется – III;
186. Что за люди коммунисты? – I; 187. Что за люди коммунисты? – II; 188. Что за люди коммунисты? – III;
189. Германия возрождается – I; 190. Германия возрождается – II; 191. Почему сокрушился в России монархический строй? – VII; 192. Почему сокрушился в России монархический строй? – VIII; 193. Политическое наследие революции – I; 194. Политическое наследие революции – II; 195. Ненавистники России – I;
196. Ненавистники России – II; [1954 год]: 197. Положение дел в Израиле. – 198. Чему нас учит современный опыт сионизма.
199. О Государе – I; 200. О Государе – II; 201. О Государе – III; 202. О моральном обновлении человечества – I;
203. О моральном обновлении человечества – II; 204. Что такое конспирация? – I; 205. Что такое конспирация? – II;
206. Что такое конспирация? – III; 207. Когда же возродится великая русская поэзия? – I; 208. Когда же возродится великая русская поэзия? – II; 209. О «мирном рядомжительстве» – I;
210. О «мирном рядомжительстве» – II; 211. О «мирном рядомжительстве» – III; 212. О чувстве ответственности – I;
213. О чувстве ответственности – II; 214. Долой политическое доктринерство! – I; 215. Долой политическое доктринерство! – II; Приложение; [1955 год]: 216. Что нам делать? – I; Главные труды И. А. Ильина; Иван Александрович Ильин – II / А. фон-Лампе; 217, 218, 219. (Отзывы прессы об И. А. Ильине); Труды профессора И. А. Ильина; 220, 221, 222. Сообщение, посвященное памяти профессора Ивана Александровича Ильина, сделанное 1-го мая 1955 г. на собрании чинов Русского Обще-Воинского Союза в г. Казабланка Романом Мартыновичем Зиле.

 

Предметный указатель к «Нашим задачам».

 

Комментарии.

 

НАШИ ЗАДАЧИ

 

152. Церковь и жизнь

 

I

 

Казалось бы, что может быть для верующего человека естественнее и бесспорнее, чем приобщение человеческой жизни к церковности и введение Благодати, несущей и строящей Церковь, в самые недра жизни? Казалось бы, можно ставить не вопрос о желательности и драгоценности этого сближения, а лишь о формах и способах его осуществления… И тем не менее эта проблема гораздо труднее и сложнее, чем это кажется. Мало того, неверное разрешение её таит в себе великие опасности и для Церкви и для жизни; и люди, не продумавшие этих трудностей и сложностей, могут всё исказить и навредить.

Прежде всего понятие «жизни» включает в себя необъятное множество людей (ныне жителей на Земле считается около двух с половиной миллиардов), из коих множество принадлежит к различным церковным союзам, а другое множество, формально пребывающее в той или иной церкви («зарегистрированное»…), утратило всякую веру, а следовательно, и церковную принадлежность. Как же возможно осуществить «оцерковление жизни» с такими людьми? Далее, кто желает «оцерковления», тот, наверное, имеет в виду единый процесс и единую «Церковь» и вряд ли будет склонен сочувствовать и содействовать подчинению всей жизни всех людей тем другим церковным обществам, которые отвергают его собственную «церковь» как ложную, еретическую и погибельную. Можно, конечно, закрыть себе глаза на это множество церковных обществ и объявить все иные «церкви» мнимыми, в сущности, не существующими, вредной или даже гибельной фальсификацией; но такое намеренное неведение, такое отрицание нисколько не разрешит проблему и не укажет никаких путей, ведущих к сближению церкви и жизни.

Статистические данные конца тридцатых годов (1937) исчисляют, что католиков имеется на свете около 400 млн, протестантов (всех толков) 208 млн, греко-православных 165 млн, других христиан 14 млн, иудеев (до второй мировой войны) около 15 млн, магометан 310 млн, буддистов 227 млн, конфуцианцев и «предкопоклонников» 300 млн, таоистов 30 млн, шинтоистов 20 млн, индуистов (сикхи и джайны) около 280 млн, примитивных культов около 100 млн и, наконец, свободомыслящих, атеистов и безрелигиозных людей (внецерковных, внеисповедных, «безбожников»), по самому скромному подсчету, около 60 млн. О каком же едином «оцерковлении» может идти речь? Кто будет сочувствовать и содействовать ему? И ради чего? А в эту статистику включены далеко не все религии! Что же, все «иные» религии и церкви следует упразднить и ввести одну-единую? Которую? Скажем прямо, что те, кто ставят вопрос так, просто не знают истории человечества и не понимают самой глубокой сущности религии и религиозности… И так же наивно думать, что католики способны поставить идею «оцерковления вообще» выше идеи католичества…; или что протестанты будут содействовать оцерковлению жизни у магометан, православных или огнепоклонников…; или что шинтоисты захотят православного оцерковления всей жизни…

Итак, при первом же соприкосновении с жизнью идея единого оцерковления оказывается иллюзией, а соответствующая ей программа — заблуждением. Не следует ставить этот вопрос в едином мировом масштабе. Многообразие религиозного опыта, догматических учений и церковной организации таково, что эта проблема оказывается мнимою и неразрешимою: сами верующие не позволят друг другу ни поставить, ни разрешить её, ибо начнется всемирная религиозная резня.

Следовательно, говорить об «оцерковлении жизни» возможно только в пределах отдельных религий и исповеданий. Отдельное, своеобразное «оцерковление» может оказаться осуществимым (или неосуществимым) в пределах Джайнизма, отдельное — в пределах Лютеранства, особое — в пределах Шинтоизма, своеобразное — в Магометанстве, иное — в Католичестве, иное — в Православии. И поэтому нам, православным, следует оставить в стороне иные религии и исповедания и спросить себя о возможности и желательности оцерковления жизни у православных народов.

И вот, первое, что необходимо установить: при неверном понимании вопроса — и Православной Церкви, и жизни православных народов может грозить опасность церковного тоталитаризма.

В самом деле, когда мы говорим об оцерковлении жизни, то мы должны иметь в виду два пути: 1. Жизнь свободно воспримет благодатный дух Церкви. 2. Церковь воспримет все, по существу своему нецерковные задачи жизни и вложится в их разрешение.

1. Первый путь кажется естественным и самоочевидным; чем больше религиозной благодати в жизни, тем жизнь будет качественно выше, тем ближе к совершению и осуществлению будет второе прошение молитвы Господней: «да приидет царствие Твое». Условием же этого пути является лишь одно: сама Церковь должна блюсти Дух свой и обретаться на высоте. Нет этого — и останется одна церковная видимость, иллюзия, сущий соблазн и разложение. Люди будут называть «Церковью» то, что этого названия не заслуживает, и ожидать Благодати как бы из пустого сосуда. Утрата чистоты сердца и молитвенного горения, искажение христианского духа, порочность духовенства, всяческая продажность и интрига «святокупства», явное или тайное торжество лжи и всё другое соответственное — всё это может лишить церковную организацию Света, Силы и Благодати и помешать всякому «оцерковлению» человеческой жизни. Всемирная история знает целые эпохи такого упадка, и последствия его были уже не раз вскрыты и описаны.

Таков, в основных чертах, первый путь.

15 июня 1952 г.

 

 

153. Церковь и жизнь

 

II

 

2. Но есть еще второй путь «оцерковления жизни». Он состоит в том, что Церковь вступает в жизнь, как властное и всеобъемлющее начало и начинает осуществлять своего рода церковный тоталитаризм. История знает тому живые примеры (вспомним хотя бы Савонаролу во Флоренции и Кальвина в Женеве); но вряд ли удастся найти такой пример, который оправдал бы это посягание.

Начнем с того, что при строе церковного тоталитаризма — все нецерковные и иноцерковные люди оказываются в положении жизненных «изгоев». Полноправными членами общества и государства являются только люди определенного исповедания и церковной приверженности. Вся власть в делах жизни принадлежит Церкви; а Церковь дает полноправие только одним своим членам и притом покорным членам. Церковно-верующие получают своего рода привилегию или даже монополию бытия; «церковность» — дает им жизненную «премию». Отсюда в истории человечества возникало стремление неверующих симулировать веру, чтобы не «остаться за бортом», готовность притворяться ради жизненной «премии»; и в результате возникало что-то вроде церковного «фашизма». Люди определенного исповедания образовывали как бы центральное и исключительное ядро общества и государства, клерикальную «аристократию», всемогущую и всеуправляющую «знать», быть может, наполовину состоявшую из лжецов и симулянтов. Путь вел через религиозную ложь к власти, и церковное разложение становилось неминуемым.

В то же самое время Церковь становилась как бы «всем во всём»: она распространяла свою власть на всю жизнь человека и пыталась нести совершенно неудобоносимое для неё бремя государственности. Понятно, что тот, кто за что-нибудь борется, тот за то и отвечает, — за успех и неуспех, за порядок и за хаос, за расцвет народного хозяйства и за его упадок, за подъем национальной духовности и за её разложение. Тоталитарная церковь остается подчиненной этому закону ответственности. Вытесняя и заменяя своею властью государство, она берет на себя все его функции и всю его ответственность. Она должна не только вникать в вопросы политики и хозяйства, но разрешать их, отвечая за все и всякие последствия. Тоталитарная церковь должна содержать армию и полицию (внешнюю, уголовную и политическую); оружейные заводы, «разведку» и «контрразведку»; она должна организовать суд, строить тюрьмы и совершать казни (вспомним Инквизицию и казнь Сервета у Кальвина); она должна вести войны и заключать мир; она должна усмирять беспорядки, собирать налоги, созидать флот, изощряться на всех кривых путях дипломатии; она должна прокладывать каналы и железные дороги, организовывать биржу, регулировать проституцию; мало того, ей придется подчинить себе науку (вспомним историю Галилея!), искусство во всех его отраслях — от литературы до живописи (вспомним картины Боттичелли, сожженные Савонаролою), от комедии до балета. Иными словами, тоталитарная церковь должна будет окунуться с головой в тот поток мирских соблазнов и мирской грязи, в которых плывет человеческая жизнь. Само собою разумеется, что она должна будет добиваться успеха в этих соблазнах и в этой грязи… Ибо всякий политический, хозяйственный и военный неуспех будет ударом по тоталитарной церкви, компрометирующим ее, в сущности, все еще Церковное дело…

И в результате всего этого — её благодатное служение (служение Благодати и служение Благодатью) отойдет на дальний план, сократится или прекратится совсем.

Тоталитарная церковь есть нечто духовно-неверное и в высшем смысле противоестественное. Ибо дело Церкви — есть дело любви и свободы, а не принуждения. Она призвана религиозно воспитывать людей в свободе и к свободе, умилять сердца, очищать их, радовать их добровольным и радостным обращением, а не побуждать людей к симулированию неиспытываемой ими веры. Она должна быть верна великому религиозному закону «синэргии», т. е. свободного «сотворчества» Духа Божия и духа человеческого в жизни людей. Это неверно — заменять человеческую, лично-духовную жажду Божественного — «премиями» и принуждениями тоталитарной церковной власти. Это противоестественно — строить религию и религиозную жизнь людей не на любви, а на страхе и расчете.

Поэтому тоталитарное тяготение совсем не должно иметь места в сердцах духовенства и в делах Церкви. Ибо цельность веры и религии — эта высшая драгоценность духа — должна распускаться как цветок в душе человека, а не навязываться ему в качестве авторитарных велений, сопровождаемых угрозами и страхом: религиозная цельность не может быть предписана и навязана; она может быть только свободно выношена человеком под влиянием свободно воспринятой Благодати. Она подобна пению; и именно поэтому пение имеет такое большое значение и применение в церковном богослужении. Пение сердца невынудимо. И это необходимо всегда помнить.

Именно поэтому невынудимо и самое «оцерковление» жизни. Оно может расцвести только свободно и будет искажено и погублено всякими тоталитарными замыслами и попытками. Естественно, что церкви есть до всего дело в жизни людей, но это «дело» не есть дело принудительной власти, всё равно — открыто выступающей с угрозами и казнями или прикровенно организуемой интригами и закулисным нажимом. Церковь призвана молиться, совершать таинства, очищать души, беречь откровение и возжигать сердца. Но она отнюдь не призвана отнимать у людей свободу самостоятельного созерцания, выбора, решения и творчества.

Мало того: она призвана отпускать людей в мир для мирского и мирового труда, излучать живую религиозность в этот труд, осмысливать его перед лицом Божиим и предоставляя людям свободу вдохновения, наполнять это вдохновение духом христианской Благодати (см. об этом в ном. 114 «Наших 3адач», «Опасности и задачи русского национализма. II).

И невольно вспоминается мне беседа моя с Архиепископом Латвии Иоанном Поммером, впоследствии священномучеником, человеком высокой мудрости и духовной силы. Он рассказывал мне как один католический прелат публично вопросил его, «почему это Православная Церковь не занимается благотворительностью, завещанною нам всем в Евангелии»? И как он ответил ему: «Дело Православной Церкви есть не дело стяжания и перераспределения земных благ, что ведет к ложному накоплению и ложному миссионерству, но дело пробуждения живых человеческих сердец к любви, милосердию и благотворительности… В России благотворительность цвела, как редко где; но исходила она из личной живой доброты, пробужденной духом Православия»… — Ибо Церковь призвана излучать благодать в сердца верующих, а не участвовать в земных расчетах земной толкотни…

Именно в этом обнаруживается, что «оцерковление жизни» имеет более глубокий и таинственный смысл, чем это многие думают. «Оцерковление» не сводимо к «ритуализации». Оно есть больше всего и прежде всего христианское одухотворение человеческого сердца; а потом уже — всё остальное. Церковь как носительница и хранительница Христова откровения есть живое огнилище, а не властное водительство; она есть источник любви и благодатного совета, а не педантический нажим на человеческую жизнь; она есть зов, а не приказ. Она не призвана отвращать людей от мира, как в Буддизме, но, напротив, отпускать их в мир, как носителей преподанного им Духа, для того, чтобы не мир «обмирщал» их, а чтобы они его одухотворяли.

И в этом главное.

Таков был путь Православия в России за последние два века. Так, в особенности XIX век дал России дивный расцвет духовной культуры. И расцвет этот был создан людьми, «окормленными» духом Православия, но творившими совершенно свободно, «отпущенными» в мир для свободного созерцания и труда. Они уносили дарованный им дух в своих сердцах, но не ведали ни церковного тоталитаризма, ни даже непосредственного клерикального руководства, ибо поучения и советы великих русских Старцев (хотя бы Оптиной пустыни) очищали, углубляли и умудряли человеческие души, но никогда не претендовали на авторитарное руководство русским творческим талантом. И если мы пройдем мыслью от Пушкина к Лермонтову, Гоголю, Тютчеву, Л. Н. Толстому, А. К. Толстому, Достоевскому, Тургеневу, Лескову, Чехову, — то мы увидим гениальное цветение русского духа из корней Православия, но не под руководством Церкви. И то же самое увидим мы в других ответвлениях русского искусства, в русской науке, в русском правотворчестве, в русской медицине, в русской педагогике и во всём. Православная Церковь молилась, учила и благодатствовала, а в прочем оставляла русским людям инициативу труда и созерцания.

Думаем и надеемся, что так будет и впредь.

30 июня 1952 г.

 

 

154. Надо готовить грядущую Россию

 

Уже не раз ставился в эмиграции вопрос о том, возможно ли теперь же начертать будущую русскую «конституцию», т. е. изложить в форме ряда законопроектов государственное устройство будущей России? — Я думаю, что это сейчас неосуществимо; и притом потому, что у нас нет конкретных данных: — мы не знаем времени (когда это будет?), пространства (при какой территории?), национального состава будущей России, её социального строения, состояния народного правосознания, её экономического и международного положения. «Конституция» была бы выводом из двух посылок: первая — принципиальные основы, которые мы считаем верными и необходимыми; вторая — конкретные данные; вывод — «конституция». Но второй посылки у нас нет, и потому вывод не возможен. Но о некоторых принципиальных основах можно и должно договариваться теперь же.

1. И вот, прежде всего, установим, что в отличие от дореволюционной русской интеллигенции, считавшейся с одними отвлеченными «идеалами», наши поколения должны мыслить реалистически и исторически, для того чтобы не впадать в мечтательно-отвлеченные нежизненные программы наподобие анархистов (всех оттенков — от Кропоткина до Родичева), или конституционалистов-демократов (от Кокошкина до Милюкова), или всевозможных социалистических партий. Мыслить реалистически — значит исходить от русской исторической, национальной, державной и психологической данности в том виде, как она унаследована нами. Мы не можем вместе с Петром Кропоткиным проповедовать свободный передел имущества на площади (всё домашнее барахло сваливается в одну кучу, и каждый по своему усмотрению берет себе беспрепятственно, что ему приглянется). Но мы не можем и верить вместе с Родичевым, что как только монархия падет, так «пойдет всё гладко и станет всё на место» оттого, что все обнимутся свободно и братски… Мы не можем вместе с умеренными либералами требовать для России «английской конституции», ибо наш климат, наш характер, наша история, наше правосознание, наш территориальный состав, наше образование и наша вера — совсем иные, чем в Англии. Но мы не можем и верить вместе с Ф.Ф. Кокошкиным, который пользовался в немецком ученом мире величайшим уважением, будто Россия найдет свое спасение во всеобщем и равном избирательном праве и свое единение — в федеративном расчленении. Политика не фантазия и не утопия; и фантазирующий политик занимается вредным делом. Опыт нашего поколения достаточен для того, чтобы оставить эти химеры раз навсегда.

2. Установим далее, что все государственные рецепты, идеи и лозунги за последние 30 лет омертвели, выветрились или исказились. Мы ничего не должны и не смеем принимать на веру, всё подлежит пересмотру, новому пониманию, углубленной критике, новому содержательному наполнению. Понятия свободы, равенства, народоправства, избирательного права, республики, монархии, федерации, социализма — понимались доселе формально, в отрыве от правосознания и его аксиом, в отрыве от народного душевного уклада и от национальных задач государства. Считалось, а на западе и доныне обычно считается, что свобода и равенство суть бесспорные идеалы, что народоправство есть аксиома для всякого «порядочного» человека, что избрание всегда выше и полезнее назначения, что монархия всегда хуже республики, что враг федерации — есть враг рода человеческого, что социализм могут отвергать только сторонники капиталистической эксплуатации и т. д. … Мы не можем принимать на веру все эти партийные и часто гибельные предрассудки. Исходить из этого мы не можем, как не можем исходить и из бесспорности обратных положений. Мы должны пересмотреть политические «идеалы» предреволюционной интеллигенции и отвергнуть всё несостоятельное. Мы должны отвергнуть самый способ постановки политических вопросов — мечтательно-доктринерский, рассудочно-формальный, интернациональный, искательно-демагогический. Перед нами не «идеал», не «мечта» и не «доктрина», а жизненная задача воссоздания России. И Россию мы должны понимать, как живое, органически историческое, единственное в своем роде, русско-наследственное государство, с его особою верою, с особыми традициями и нуждами.

3. Но именно поэтому мы не должны гоняться за чужими сверхнациональными отвлеченными формами жизни. Нет и не может быть единой государственной формы, которая оказалась бы наилучшей для всех времен и народов. Политически-зиждительное в одной стране, у одного народа, в одну эпоху, при таком-то климате, темпераменте, хозяйстве — может оказаться разрушительным в других условиях. Поэтому Западная Европа и Америка, не знающие Россию, не имеют ни малейших оснований навязывать нам какие бы то ни было политические формы, — ни демократические, ни фашистские… Мы готовы повторить это сто раз: Россия не спасется никакими видами западничества, ни старыми, ни новыми. Все политические формы и средства человечества полезно знать и верно разуметь. Но творческая комбинация из них и из других, еще неизвестных, должна быть избрана и создана самою Россией, должна быть подсказана её собственными задачами, помимо всяких чужих предписаний или своих предрассудков и доктрин. Мы должны понимать и помнить, что всякое давление с Запада, откуда бы оно ни исходило, будет преследовать не русские, а чуждые России цели, не исторический интерес, не благо русского народа, а интерес давящей державы и вымогающей организации… Поэтому поведение русских людей и партий, потихоньку сговаривающихся с той или иной иностранной державой или закулисной международной организацией о будущем устройстве России, представляется нам проявлением или безответственного политического легкомыслия, или прямого предательства.

Итак, мы должны считаться только с двумя великими реальностями:

А. С исторически данной Россией, с её целями и интересами.

Б. С верно понятными и усвоенными аксиомами правосознания и государственности, взращенными в нас двухтысячелетним христианским опытом.

Будущее русское государственное устройство должно быть живым и верным выводом из русской истории и из этих христианских бесспорных аксиом, но с тем чтобы не стремиться воплотить эти аксиомы вслепую, в меру утопического максимализма, но в меру их исторической вместимости в живую ткань современной русской народной жизни.

4. Особенно же важно теперь извлечь идею государства и политики из той предреволюционной пошлости и из той революционной грязи, в которую эта идея незаметно совлеклась в западных демократиях и в коммунистическом режиме.

С одной стороны, политика совсем не есть сочетание массовой демагогии и расчетливой закулисной интриги, честолюбивой толкотни и беспринципного компромисса, партийного засилья и бессмысленного голосования вслепую.

С другой стороны, она совсем не сводится к насилию и коварству, к деспотизму и террору, к классовой борьбе и к тоталитарным способам управления.

Политика не есть темное дело презренных плутов. Когда чиновник начинает торговать своим делом, как мы это видим ныне в некоторых крупнейших демократиях мира, или когда он становится прямым разбойником, как это при коммунизме; или обратно — когда авантюрист и разбойник становится чиновником — то государство идет к гибели. На самом же деле политика имеет совсем иные задания, совсем иную природу, совсем иной духовный стержень, а именно: властно внушаемая солидаризация народа, авторитетное воспитание личного, свободного правосознания, оборона страны и духовный расцвет культуры; созидание национального будущего через учет национального прошлого, собранного в национальном настоящем.

Для этого необходимы люди высокой духовной силы, люди первого ранга. Вот почему необходимо высказывать, доказывать и жизненно прививать воззрение, что государственная и политическая деятельность требует не ловкого проходимца, не хитрящего интригана или чего-нибудь еще худшего, но человека с религиозно и нравственно сильным характером, человека качественного и призванного к власти. Она требует высоковолевой, моральной, образовательной и профессиональной квалификации. Это есть дело совсем не общедоступное, не дилетантское, не уличное. Отсюда в высоком смысле аристократическая природа государства, не в сословном, а в духовном смысле; отсюда значение нравственной и умственной традиции, отбора характеров и профессиональной подготовки. Человечество скоро начнет открыто заявлять, что нельзя мириться с политическим выдвижением прохвоста только на основании того, что он сумел стать угодным закулисе или популярным в массе.

Политика требует качественных людей. Только им будет возможно осуществить все связанные с политикой компромиссы, не роняя ни себя, ни государственную власть. В политике бывают необходимы и хитрость, и насилие, и подчас жестокость. Но народ чует чутьем реальную меру необходимости таких компромиссов и прощает мудрому политику многое во имя главного и основного. В политике и государственности есть нечистые стороны и дела; их нельзя отрицать; от них нельзя зарекаться. Но именно поэтому политика требует большой идеи, чистых рук и жертвенного служения.

15 июля 1952 г.

 

 

155. Зависть как источник бедствий

 

I

 

Наше время принесло людям страдания, скажем прямо, беспримерные в истории; и конца этой эпохи еще не видно. И тот, кто даст себе труд вдуматься и вчувствоваться в развертывающиеся за двадцатый век мировые события, тот быстро нащупает их главный источник — человеческую зависть. Эти события как бы подводят итог предшествующим векам — их развитию, их вырождению и их доктринам.

Зависть, конечно, не новое явление в истории. С акта зависти начинается Библия (Каин и Авель), о первозданном акте зависти повествует египетский миф (злой и коварный Сэт убивает благостного Озириса)… В мире всегда были завистники, ожесточавшиеся от всякого чужого преимущества. Но никогда еще в истории зависть не становилась главным движущим фактором, руководящей лжеидеей мирового кризиса. А в наши дни зависть не только осознала себя, но и выговорила себя как доктрину, превратилась в мировой заговор (точнее — в несколько параллельных мировых заговоров!) и выработала программу, систему борьбы и организацию. Она становится основным побуждением народов или как бы тем отравленным воздухом, которым дышит современная масса. Почему? Как это сложилось? Чем это объясняется?

Ответить на эти вопросы мы можем здесь только вкратце, с тем чтобы наши читатели и единомышленники сами додумали всё до конца…

1. Различие между богатыми и бедными было всегда и будет всегда. Но развитие машинной техники и капиталистического производства — резко противопоставило друг другу всё возрастающее богатство одних и всё возрастающую зависть других, бедных. Производственная беспомощность бедной массы населения — является первым источником обостренной зависти; именно — не просто бедность (с нею люди всегда справлялись), а полная хозяйственная беспомощность, безработица, абсолютная зависимость неимущего от имущего. Этого не должно быть никогда и нигде; об этом должна быть постоянная забота государства.

2. Рано или поздно от этого должна была вспыхнуть массовая зависть: «почему ты, а не я? твоё, а не моё?» Отсюда и возникло учение о противоположности и непримиримости социальных классов, желание перераспределения имущества, доктрина революционной мести и классового ограбления. Эта доктрина с самого начала отрицала духовный, религиозный и нравственный фактор истории, а признавала только хозяйственно-имущественный, «материальный» фактор. Идея «материи», «материализма» получила затем ложно-философское истолкование, что означало сразу: а) «на свете реальна только материя», «ни Бога, ни духа нет»; б) имущественно-хозяйственно-производственные условия («материя») решают все вопросы истории и культуры. Плоские души с формальным мышлением сразу и навсегда удовлетворяются этой ничего не объясняющей пошлостью, и вот из зависти родится доктрина безбожия и безнравственности — экономический материализм. У людей неволевых и бестемпераментных («меньшевики») всё это прикрывается понятием социального равенства, принимаемого за «справедливость»; у волевых и аморальных людей слагается учение тоталитарного большевизма-коммунизма.

3. Отсюда возникла и современная доктрина социализма-коммунизма. Личный дух рассматривается как начало антисоциального произвола и анархии. Надо передать всё — в полное ведение и распоряжение государства. Но во главе государства становится вместо прежней элиты — новая элита, элита зависти и экономического материализма. Она всё отбирает, всё перераспределяет и всё организует из единого тоталитарного центра. Она дышит классовой идеей, классовой завистью и ненавистью, местью и расправой. Социализм по самой природе своей завистлив, тоталитарен и террористичен; а коммунизм отличается от него только тем, что он проявляет эти особенности открыто, беззастенчиво и свирепо.

4. Этим определяется и характер новой «элиты». Она поднимается снизу и проходит школу чужемыслия и слепой покорности. Это суть люди с величайшими претензиями (продиктованными слепою завистью) — они притязают на всепонимание, всеумение и всемогущество; и в то же время это — люди лично и духовно нисколько не оформленные; у них нет ни религии, ни совести, ни правосознания, ни художественного вкуса, ни очевидности. Говоря словами Аристотеля, это — «рабы от природы, которые достаточно причастны уму, чтобы понимать чужие мысли» (Маркса, Ленина, Сталина), «но недостаточно, чтобы иметь свои»… Они их и не имеют: повторяют без конца затвержденные чужие формулы и влагают в них свой неисчерпаемый заряд зависти и карьеризма.

5. Так слагается и протекает современный мировой переворот: всплывают новые силы — новые диктаторы, новые классы, новые нации. Эти диктаторы принадлежат к полу-интеллигенции (см. пункт 6), думают упрощающе, не ведают ни правосознания, ни чувства ответственности, но одержимы волею к необузданной власти. Эти новые классы не имеют ни малейшего представления о религии, о духе и о культуре; они ценят только технику и власть и покупают себе власть ценою холопского подчинения, сами застращенные, они умеют править только страхом, из зависти рожденные, они разумеют только то, что её насыщает. Эти новые национальности, не имеющие истории, не выносившие ни творческого созерцания, ни духовного акта, раздвигают и разлагают культурных соседей, с тем чтобы занять их место и водворить духовно-культурную пустоту — свое ничтожество — на место прежних духовных садов и виноградников. Мир делится и дробится, от этого слабеет и выходит навстречу величайшей опасности в состоянии бессилия.

<б./д.>

 

 

156. Зависть как источник бедствий

 

II

 

6. Всем этим процессом руководит та социальная среда, которая от начала была лучшим рассадником зависти: это мировая полу-интеллигенция.

Полу-интеллигент есть человек весьма типичный для нашего времени. Он не имеет законченного образования, но наслушался и начитался достаточно, чтобы импонировать другим «умственною словесностью». В сущности, он не знает и не имеет ничего, но отнюдь не знает, где кончаются его знание и умение. Он не имеет своих мыслей, но застращивает себя и других чужими штампованными формулами; а когда он пытается высказать что-нибудь самостоятельное, то сразу обнаруживает свое убожество. Сложность и утонченность мира, как Предмета, совершенно недоступна ему: для него всё просто, всё доступно, всё решается сплеча и с апломбом. Главный орган его — это чувственное восприятие, обработанное плоским рассудком. Духа он не ведает; над религией посмеивается; в совесть не верит; честность есть для него «понятие относительное». Зато он верит в технику, в силу лжи и интриги, в позволенность порока. «Полунаука, — пишет Достоевский, самый страшный, бич человечества, хуже мора, голода и войны. Полунаука — это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым все преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, перед которым трепещет даже сама Наука и постыдно потакает ему» («Бесы»).

И при этом он знает о своей полу-интеллигентности: он обижен ею, он не прощает её другим, он завидует, мстит и добивается во всем первенства: он ненасытно честолюбив и властолюбив. И легко усваивает и практикует искусство — играть на чужой, на массовой зависти.

Таково большинство революционеров. Достоевский показал «подпольную» жизнь такой души — её бешеную обидчивость и уязвляющееся самолюбие. Коммунизм развернул это царство пошлости и безбожия, обезьяньего подражания и самодовольного «изображения».

7. Именно в этой среде созрела химера всеобщего равенства и предрассудок всеобщей свободы.

Именно здесь идея справедливости была подменена «уравнением»; вот она, французская революция, требовавшая сноса всех колоколен, как оскорбляющих чувство равенства; вот она, иронически-гениальная формула германского поэта Эйхендорфа: срезать верхи, пока все не станут оборванцами; вот лозунг Степана Разина: «чтобы всяк всякому был равен». Доктрина, направленная сразу против Бога, против природы и против справедливости. Вещие строки записаны у Достоевского в «Бесах»: «Рабы должны быть равны… Не надо образования, довольно науки!.. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство»…

Здесь же зародилась и созрела лже-идея недуховной свободы: не свободы веры и Бого-созерцания, а свободы безбожия; не свободы совести, а свободы от совести — от ответственности, от духа, от вкуса, от правосознания. Всё это мешало зависти и завистнику, и всё это было низвергнуто. Свобода стала разнузданностью в нравах, бесформенностью в искусстве, тоталитарностью в политике (свобода власти и произвола).

8. Всё это привело к величайшему религиозному кризису, известному в человеческой истории. Люди не «утратили Бога», как было в эпоху падения язычества, а ополчились на самую идею Бога; они стремятся скомпрометировать и разложить религиозный акт души; они готовы искоренить на Земле всех верующих. В истории человечества меркнут и исчезают чувства священного, тайны, созерцания, благоговения, ответственности, греха и зла. Остается одна пошлость и одно злодейство. Фридрих Ницше возвеличил эти остатки культуры и призвал людей к дерзающему преступлению.

9. Замечательно, что этому соответствует рост человеческого народонаселения во всех частях света. Количество людей исчисляется уже миллиардами. Плотность населения все возрастает. Города становятся какими-то «Вавилонами» и разрастаются вширь без меры. Это обостряет конкуренцию и многозаботливость жизни; это разжигает зависть и жажду обогащения на любых путях. Мало того — это ведет к истребительным международным войнам, которые равносильны самоистреблению человечества. Вопрос перенаселения Земли разрешается по способу массового убийства — войнами и революциями. И там, где медицина и гигиена находят всё новые способы оградить человечество от болезней и эпидемий и продлить человеческую жизнь, там вступает в свои права процесс массового убиения людей: класс против класса, государство против государства.

10. Понятно, как воздействует на рост социальной зависти технический прогресс. Невозможное становится возможным; пространство побеждается; воздух завоевывается; комфорт избаловывает людей; развлечения умножаются и принимают всё новые формы; претенциозность и зависть всё возрастают; а демократический строй поощряет людское самомнение, переоценку своей особы и склонность не брезгать никакими путями и средствами для достижения желанного. Теперь всякий рабочий имеет велосипед, всякий лавочник — автомобиль, всякая кухарка — свой несмолкающий радиоаппарат. Всякой лягушке предносится облик еще не достигнутого по её размерам вола (Крылов); всякому «гитлеру» снится диктатура; всякая горничная собирается в кругосветное путешествие; всякий лодырь имеет право отравлять вам жизнь своей мотоциклеткой. Техника снижает духовный уровень жизни по всей линии: шум импонирует массе, радиовыкрики и граммофонные диски становятся всё пошлее, «кино» демагогирует толпу, товары снижаются в качестве, падение газетного уровня пугает и удручает. Земные «утехи» и «развлечения» манят людей. Жажда наслаждений растет, а с нею вместе и воля к богатству и власти. Трезвые удержи слабеют, мудрая мера утрачивается, порок не отталкивает; современный человек верит в свою окончательную смертность, но не верит в свое бессмертие и в вечную жизнь; и самая молодость кажется ему кратким и непрочным даром. Поэтому он торопится; ему «некогда». Обманчивые радости естества кажутся ему главными или даже единственными. И вот он спешит улучшить и использовать свою «земную конъюнктуру», он боится «упустить» и «не успеть». Совесть его смолкает, честью он не дорожит. Он начинает ломить без стыда и «оправдывает» свою дерзость нравственным релятивизмом («все условно»). Расталкивая друг друга, люди добиваются «лучшего» и «большего» и затаптывают слабых и беззащитных насмерть. И уже трудно бывает отличить — человека от зверя, партию от шайки, парламентария от взяточника-авантюриста, народ от черни. Люди нашего времени утрачивают духовный хребет: они одержимы завистью и жадностью.

Вот откуда эти новые в истории образы порочности: политических разбойников, профессиональных предателей, партийных палачей, садистов государственности, врагов благочестия, артистов клеветы, истребителей праведности, откровенных лжецов, закулисных властолюбцев и т. д.

31 июля 1952 г.

 

 

157. Кое-что об основных законах будущей России

 

Если бы, после всего того, что было высказано нами в «Наших Задачах» от номера 1 до номера 156, мы попытались формулировать некоторые принципиальные основы будущего русского государственного устройства, то лишь с тою оговоркою, что это устройство мы отказываемся мыслить себе, как республиканское. Республику, всё равно унитарную или федеративную, мы не считаем государственною формою, способною восстановить Россию, дать ей творческую свободу и культурно-духовный расцвет. И если мы не упоминаем об этом прямо в ближайших выпусках «Наших Задач», то лишь потому, что считаем необходимым дать углубленное исследование вопроса о государственной форме и в частности о духовном существе монархического начала.

Мы можем, однако, сделать опыт формулирования тех принципиальных основ, которые говорят, во-первых, о Российском Государстве вообще и, во-вторых, о Правах и Обязанностях Русских Граждан. С этого мы и начинаем.

 

О Российском Государстве

 

Ст. 1. В порядке Божьего изволения возникшее, Божьим Промыслом в веках ведомое, Российское Государство утверждается как установление по духу своему христианское и национальное, призванное ко хранению и осуществлению закона правды в жизни российских народов.

Ст. 2. Российское Государство есть правовое единство, — священное, исторически преемственное, властное и действенное. Оно покоится на братском единении русских людей, на их верности Богу, Отечеству, государственной власти и закону.

Ст. 3. Российское Государство едино и нераздельно. Оно имеет единый состав граждан, определяемый законом; единую, законом очерченную территорию, единую государственную власть, строение коей устанавливается основным законом; единый свод законов, в который включаются и все местные своды.

Всякое произвольное выхождение граждан из состава государства, всякое произвольное расчленение территории, всякое образование самостоятельной или новой государственной власти, всякое произвольное создание новых, основных или обыкновенных законов — объявляется заранее недействительным и наказуется по всей строгости уголовного закона как измена или предательство.

Ст. 4. Российское Государство есть правовой союз. Каждый русский гражданин имеет свои неприкосновенные права, свои установленные обязанности, свои ненарушимые запретности; всё это устанавливается законом, ограждается властью и судом. Всякое беззаконие, превышение власти, вымогательство и произвол преследуются. Праву подчинены все без исключений. Основы правопорядка обязательны для всех.

Ст. 5. Российское Государство есть единство священное, ибо оно объединяет людей не только внешне, но и внутренне, не токмо за страх, но и за совесть, не токмо перед лицом всех людей, но и перед лицом Божиим. Российское Государство служит делу Божьему на земле: оно ограждает и обслуживает жизнь русского национального духа в его единстве и в его всенародной и общенародной совокупности.

Ст. 6. Российское Государство есть единство исторически-преемственное. Оно основано нашими предками; оно утверждено всенародными жертвами, приносившимися отечеству под водительством русских Князей и Государей; оно не может прекратиться и не прекращается никакими временными смутами, восстаниями, вторжениями и засилиями.

Ст. 7. Российское Государство есть единство властное, т. е. публично-правовое, и притом — верховное. Оно само создает свою верховную власть, не подчиненную никакой внешней силе, никакой иной власти, явной или тайной, никакой иной державе. Русская государственная власть призвана править и повелевать: она властвует по праву и обязана в пределах права опираться на силу.

Ст. 8. Российское Государство есть единство действенное. Это означает, что русские граждане призваны к правовой свободе и самостоятельному творчеству, к добровольной законопослушности (лояльности), к верной, незазорной семейной жизни, к свободному труду и частной собственности. Они суть субъекты права. Они повинны вкладывать в государственное дело свой почин, свое сердце, волю и разум. Они должны всеми способами, как лучше, промышлять о своем отечестве и о пользе своего народа. Они обязаны содействовать всем благим и правым начинаниям своей власти.

Ст. 9. Российское Государство связывает людей в братский союз. Русский русскому есть брат и помощник, всегда, везде и во всем. Всякая взаимная неправда возбраняется. Всякое взаимное притеснение преступно. Всякая злостная эксплуатация наказуема по закону. Всякое оставление в беде предосудительно и позорно. Все за одного — один за всех.

Ст. 10. Российское Государство связывает русских людей с отечеством и между собою преимущественно, а в случае столкновения с другими союзами — исключительно. Поэтому двойное подданство недопустимо; оно воспрещается и наказуется, как измена. Также воспрещается всякая принадлежность граждан к каким бы то ни было международным (интернациональным) объединениям.

Ст. 11. Российское Государство связывает всех своих граждан единою патриотическою солидарностью: общим отечеством, общей целью, общей властью, общим правопорядком. Общее выше частного. Частные интересы должны уступать, подчиняться, служить средством для высшей цели (ст. 4). Русский гражданин повинен своему отечеству служением и жертвенностью; он повинен своим согражданам уважением, миролюбием и сотрудничеством.

Ст. 12. Всякое деление русских граждан на враждебные политические станы объявляется вредным, предосудительным и в случаях, особо предусмотренных, — наказуемым срочною или бессрочною утратою публичной правоспособности. Бороться за классовые, партийные и корпоративные интересы позволительно лишь постольку, поскольку эти интересы соответствуют единому и общему благу народа и государства.

Ст. 13. Русский суд призван быть правым, справедливым, милостивым, скорым и равным. Русский судья, всегда укрепляя себя в законе Божием, ведает в решениях своих два источника: закон Российского Государства и свое совестное правосознание. Он не может ни кривить душою, ни угождать предержащим властям.

Ст. 14. Русский государственный чин есть звание честное и ответственное, милостивое и строгое. Творящий кривду или растрату разрушает отечество и позорит себя. Российское чиновничество обязуется помнить, что оно призвано строить и украшать свою родину.

Ст. 15. Солдатом именуется всякий военнослужащий, от рядового до старшего генерала. Русский солдат есть звание высокое и почетное. Он представляет всероссийское народное единство, русскую государственную волю, силу и честь. Армия есть кость от кости народной, кровь от крови его, дух от его духа. Служащий в русской армии — пожизненно или временно — осуществляет почетное право верного за отечество стояния и приобщения национальной славе. Воинское знамя есть священная хоругвь всего российского народа. Военный инвалид — почетное лицо в государстве.

Ст. 16. Русский язык есть язык общегосударственный. Он обязателен в армии, во флоте и во всех государственных и общественных установлениях. Употребление местных языков и наречий в государственных и общественных установлениях допускается только наряду с русским языком: оно обязательно во всех общинах с иноязычным большинством и определяется особыми законами и указами.

Так можно было бы формулировать основные аксиомы всероссийского государственного порядка и единения.

15 августа 1952 г.

 

 

158. О правах и обязанностях российских граждан

 

I

 

Если бы кто-нибудь поставил вопрос, какими свойствами должен обладать настоящий гражданин и что следует воспитывать в будущих русских гражданах, то мы ответили бы так.

Первое, что отличает настоящего гражданина, — есть свойственное ему чувство собственного духовного достоинства: он чтит духовное начало в самом себе (свою религиозность, свою совесть, свой разум, свою честь, свои убеждения, свое художественное чутье, христиански говоря, — свое человеческое усыновление Богу); и в силу этого он чтит самого себя, как искру Божественного Огня, и не совершает ничего бесчестного, безбожного, бессовестного, унижающего и роняющего его духовную природу.

Второе, что отличает настоящего гражданина, — это его внутренняя свобода, превращенная в самостоятельную дисциплину. Он есть некий ответственный, самоуправляющийся волевой центр, он есть тот истинный субъект права, которому подобает быть свободным внутренне и потому принимать участие в государственных делах. Такому гражданину подобает уважение и доверие. Он есть как бы камень государственности; носитель верности и самообладания; гражданственный характер.

Третье, что отличает настоящего гражданина, — это есть то взаимное уважение и доверие, которое связывает его с другими согражданами и с его государственной властью. Не уважать свою власть — есть не признак «критического ума» и «свободы мысли»; это есть сущее несчастье, грозящее предательством и разложением. Не доверять своим согражданам значит подозревать или прямо презирать их: политическое единение становится невозможным. Если же власть не уважает своих граждан и не доверяет им, то она вынуждена править не свободою и верностью, а страхом и гнетом; и творческая сила её оказывается подорванною и обреченною.

И, наконец, четвертое, что отличает настоящего гражданина, — это есть умение его превращать свою свободу в добровольную лояльность. А это значит переживать и осуществлять свои публично-правовые права, как вмененные самому себе обязанности; а свои публично-правовые обязанности, как свои драгоценные и почетные права. Это не парадокс и не игра словами. Там, где гражданин имеет свободу слова и печати, он должен испытывать ее, как призвание быть граждански-мужественным стоятелем за правду и справедливость; и тогда свобода его будет на высоте. Там, где он имеет право голоса, он никогда не предастся абсентеизму и партийной интриге. Внесение налога он будет переживать, как свое почетное право пополнить государственную казну; воинскую повинность, как свое почетное право отстаивать свой народ с оружием в руках и т. д… Чем больше этого разумения и этого умения в гражданах, тем выше уровень их правосознания и тем прочнее их государство.

Принимая всё это во внимание, мы могли бы попытаться дать такие формулы для выражения основ будущей русской гражданственности.

 

О правах и обязанностях российских граждан

 

Ст. 1. Российское гражданство есть звание почетное и обязывающее. Носящий сие звание повинен верностью отечеству и государству, верховной власти и законам страны.

Ст. 2. Приобретение и утрата прав российского гражданства определяется особым законом. Во всех случаях перехода иностранцев в российское гражданство ими приносится торжественная и публичная присяга России, как отечеству, русским основным законам, русской верховной власти и русской армии. Сия присяга сопровождается подпиской о несостоянии в двойном подданстве. Подписка должна быть скреплена и удостоверена подписью пяти русских граждан, пользующихся доверием русского министерства иностранных дел по принадлежности.

Ст. 3. Право свободной веры есть право священное и неприкосновенное. Оно принадлежит всем российским гражданам и не умаляется ни при каких наказаниях, ни при каких ограничениях публичной правоспособности.

Ст. 4. Вооруженная защита отечества и государства есть не только священная обязанность, но и почетное право каждого русского гражданина. Лишение этого почетного права по суду принадлежит к позорнейшим наказаниям и сопровождается утратою всякой публичной правоспособности (право голоса, право общественной и государственной службы и др.). Мужское население подлежит призыву в войска согласно установлениям закона. Права и обязанности женщин в деле обороны страны определяются особым законом.

Ст. 5. Российские граждане обязаны платить установленные законом налоги и пошлины. Сия обязанность есть по смыслу своему почетное право участия в создании и пополнении отечественной казны. Злостные недоимщики лишаются по суду и закону известных публичных прав. Налог, установленный государством, указует каждому гражданину не наибольшую, а наименьшую долю его участия. Каждое превышение этой наименьшей доли составляет отечественную заслугу гражданина и влечет за собою почетные последствия, определяемые особым законом.

Ст. 6. Российские граждане обязаны также отбывать все иные повинности, возлагаемые на них законом. Всякое проявление почина, добровольчества и жертвенности составляет и здесь отечественную заслугу и влечет за собою предусматриваемые особым законом почетные последствия.

Ст. 7. Все русские граждане, не ограниченные в своих правах по закону или по суду, равны перед законом. Российский правопорядок не знает сословий, которые сообщали бы своим членам неосновательные преимущества или ограничения в правах или изымали своих членов из-под действия основных и общих законов.

Ст. 8. Только российские граждане могут занимать военные и гражданские должности в России. Граждане иных государств могут приглашаться на службу лишь временно, по договору найма, при условии подписания торжественного обязательства никак и ни в чем не вредить интересам Российского Государства.

Ст. 9. В борьбе с политическою смутою, разбоем, неприятельским вторжением или чрезвычайными народными бедствиями Глава Государства имеет право объявлять известные категории лиц, как из российских граждан, так и из числа иностранцев — вне закона. Объявление это печатается в газетах и расклеивается в присутственных местах. Оно действительно в течение одного месяца и должно быть возобновлено в том же порядке.

Лица, объявленные вне закона, подлежат немедленному аресту и суровому, ускоренному судопроизводству, определяемому особым законом. С момента объявления их вне закона они утрачивают все субъективные публичные права, кроме особо оговоренных.

Ст. 10. Никто не может подлежать преследованию, суду и наказанию иначе как на точном основании закона, изданного и обнародованного до совершения поступка, и лишь в порядке, в законе определенном. Сие не распространяется на лиц, объявленных вне закона.

Ст. 11. Никто не может быть задержан, взят под стражу или иным образом лишен свободы иначе как в случаях, в законе определенных, и с соблюдением правил, им предписанных. Сие не распространяется на лиц, объявленных вне закона.

Ст. 12. Всякое задержанное лицо в городах и других местах пребывания судебной власти должно быть в течение двадцати четырех часов, а в прочих местностях Государства не позднее, чем в течение трех суток со времени задержания — или освобождено, или представлено судебной власти; судебная же власть, по рассмотрении обвинения, или освобождает задержанного, или постановляет, с изложением оснований, о дальнейшем содержании его под стражей. Сие не распространяется на лиц, объявленных вне закона.

<б./д.>

 

 

159. О правах и обязанностях российских граждан

 

II

 

Ст. 13. Жилище каждого российского гражданина неприкосновенно. Производство в жилище обыска или выемки без согласия хозяина допускается не иначе, как в случаях и в порядке, определяемых законом. Сие распространяется и на лиц, объявленных вне закона.

Ст. 14. Никто не может быть судим иным судом, кроме того, коему дело его по закону подлежит. Изъятия из этого правила допускаются только в порядке закона о чрезвычайном и военном положении. Лица, объявленные вне закона, судятся особым судом, нарочито для сего в порядке закона составляемым.

Ст. 15. Русские граждане, достигшие гражданского совершеннолетия (20 лет), могут в общих пределах, установленных законом, свободно избирать и менять местожительства и занятия, приобретать и отчуждать имущество и беспрепятственно выезжать за пределы государства. Ограничения в сих правах, как для русских граждан, так и для иностранцев, устанавливаются особыми законами.

Ст. 16. Собственность — неприкосновенна. Принудительное отчуждение недвижимого и движимого имущества допускается только тогда, когда сие оказывается необходимым для какой-нибудь государственной пользы. Оно совершается только в законном порядке и притом за справедливое вознаграждение, учитывающее и особые, доказанные интересы лица.

Ст. 17. Российские граждане имеют право устраивать собрания в целях, не противных религии, нравственности, отечеству и законам, мирно и без оружия. Законом определяются условия, при которых могут происходить собрания, порядок их закрытия, а равно и ограничения мест для собраний. Всякое собрание, в котором произнесен призыв к неповиновению властям и законам или ко взаимной вражде граждан между собою, становится с этого момента противозаконным сборищем, участие в коем наказуемо по суду утратою публичных прав. Участие в собрании с огнестрельным или холодным оружием без особого разрешения носить таковое приравнивается к попытке начать вооруженное восстание.

Ст. 18. В пределах, установленных Основными Законами и особым законом, каждый может высказывать устно или письменно свои мысли, а равно распространять их в письменном или печатном виде.

Ст. 19. Российские граждане имеют право образовывать неполитические общества и союзы в целях, не противных Основным и иным законам государства. Каждое образуемое общество или союз должен быть зарегистрирован в законном порядке с предъявлением устава и с откровенным изложением целей. Тайные общества и союзы воспрещаются. Они, так же как и их участники, заранее объявляются вне закона. Условия образования обществ и союзов, порядок их действий, условия и порядок сообщения им прав юридического лица, равно как и порядок их закрытия, определяются особым законом.

Ст. 20. Российские граждане имеют право образовывать также и политические партии, подлежащие обязательной регистрации. Партии противообщественные, противогосударственные и революционные воспрещаются. Противозаконное образование их и участие в них наказуется по закону и суду, всякое судебное осуждение за это влечет за собою, помимо наказания, еще и полную утрату публичных прав. Членам партии воспрещается всякая государственная и общественно-публичная служба, а также избрание или назначение в законотворческие органы. Всякий назначаемый на такую службу, избираемый или назначаемый в такие органы должен выйти из партии и дать торжественное обязательство сообразоваться в своей деятельности не с указаниями своей бывшей партии, а с пользою отечества и государства, а также с голосом своего неподкупного правосознания и своей совести.

Ст. 21. Российские граждане имеют право единолично или совместно обращаться к государственным властям с письменным изложением своих просьб и пожеланий. Совместное обращение допустимо только от лица зарегистрированного общества или союза через его правление или особую депутацию.

Ст. 22. Тайна переписки неприкосновенна. Закон определяет, какие чиновники ответственны за нарушение тайны писем, доверенных почте. Почтовая тайна не распространяется на переписку лиц, умаленных по суду в публичных правах или объявленных вне закона.

Ст. 23. За нарушение прав граждан должностные лица подлежат гражданской и уголовной ответственности на общем основании, причем для привлечения их к суду не требуется согласия их начальства.

Ст. 24. Иностранцы, пребывающие в России, пользуются гражданскими правами на основании действующих законов международного частного права. Из публичных прав им предоставляется свобода веры, неприкосновенность личности, неприкосновенность жилища, неприкосновенность собственности и право петиций. Их подсудность, право передвижения и промысла, право собраний, право слова и печати, право союзов подлежат особым законам и указам. В особенности им воспрещается под страхом высылки из страны публичное произнесение, письменное распространение или печатное опубликование суждений о России, о её внутренних и внешних делах.

Ст. 25. Действие сих постановлений о правах граждан не распространяется на граждан, состоящих на действительной военной службе, а также на всех граждан, находящихся в местностях, объявленных на чрезвычайном или военном положении. Порядок этого объявления и сущность изъятия из этих постановлений определяется особым законом.

Ст. 26. Все бывшие члены коммунистической партии, по каким бы основаниям и мотивам они в нее ни входили и сколько бы времени они в ней ни оставались, исключаются на 20 лет из политической жизни; в течение этого срока они не имеют права занимать какие бы то ни было должности на государственной и общественно-публичной службе, печататься, избирать и избираться. Отступления от этого возможны только в порядке личной аболиции по личному прошению на имя главы государства.

Ст. 27. Никто из российских граждан не имеет права принимать от иностранных представительств или правителей никаких назначений, отличий, титулов или пожалований.

Ст. 28. Каждый российский гражданин, осведомленный о чьем-либо злом умысле против жизни, здоровья, чести или имущества кого-либо из своих сограждан, обязан предупредить угрожаемого об опасности. Оба вместе имеют право обратиться за защитой к органам полицейского управления. В случаях особой важности предупреждающий имеет право самостоятельно сообщить полиции об имеющейся опасности. Такие заявления протоколируются и подписываются сообщителем. Во всех случаях обнаруживающейся заведомой лжи, клеветы, шантажа и т. д. полиция обязана предать сей протокол гласности в порядке напечатания в Полицейских ведомостях и затем привлечь виновного к судебной ответственности.

Ст. 29. Каждый политический донос протоколируется за подписью доносителя и с его точным адресом. Безымянные политические доносы воспрещаются. Они не могут иметь никаких правовых последствий. Если автор такого доноса будет обнаружен, то он предается суду по обвинению в нарушении ст. 9. Первого Раздела, в случае осуждения он лишается публичных прав на десять лет.

Ст. 30. Каждый политический донос без исключения в течение трех дней предъявляется тому, против коего он направлен. Имя доносителя должно быть ему названо. Возражение его протоколируется. В случае его желания ему дается очная ставка с доносителем, по желанию — в присутствии трех избранных им свидетелей.

Ст. 31. Бремя доказательства лежит на доносителе, а не на том, против кого донос направлен.

Ст. 32. Если предметом доноса является деяние, юридически не предусмотренное и не наказуемое, то дело прекращается. Если же деяние предусмотрено или наказуемо, то в случае подтверждения доноса или недостаточного опровержения его — дело передается мировому судье. Мировой судья судит не только о деянии и о содеявшем его, но и о доносителе. Донесший, хотя бы верно, но из личной вражды, или по злобе, или же заведомо ложно, обвиняется в нарушении ст. 9 Первого Раздела; в случае осуждения он лишается публичных прав на 10 лет.

Так, приблизительно, можно было бы представить себе те формулы, которые могли бы определить права и обязанности Российских Граждан. Основной смысл их в следующем: гражданам не предоставляется свобода зла, бесчестия и предательства, доноса и шиканы; но им обеспечивается свобода патриотической инициативы, соответствующая их духовному достоинству. Благие силы, направленные к добру и спасению, должны быть не связаны, а развязаны.

31 августа 1952 г.

 

 

160. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

I

 

Прошло 35 лет с тех пор, как в России — так неожиданно, так быстро, в несколько дней, и притом столь трагически и столь беспомощно, — сокрушился, отменился и угас монархический строй. Распалась тысячелетняя твердыня. Исчезла государственная форма, державно державшая и строившая национальную Россию. Священная основа национального бытия подверглась разложению, поруганию и злодейскому искоренению. И Династия не стала бороться за свой трон. Трон пал, и никто тогда не поднял и не развернул упавшего знамени; никто не встал под ним открыто, никто не встал за него публично. Как если бы никогда и не было дано присяги, как если бы угасли все священные обязательства монархии — и наверху, и внизу. Честных, и храбрых, и верных было немало; но воля у них была как бы в параличе и кадры их были рассеяны по всей стране. И началась отчаянная и гибельная авантюра, длящаяся и до сего дня; и конца ей еще не видно.

И вот за все эти 35 лет я не знаю ни одной попытки осветить это трагическое крушение, объяснить этот государственный обвал, указать те исторические причины и те политические ошибки, которые привели Россию к такому крушению. Ибо — скажем это открыто и недвусмысленно — крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не «российская республика», как о том мечтала революционная полу-интеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа; а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный Анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, — больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему миру на гибель.

В 1917 роду русский народ впал в состояние черни; а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами. В этом году, который шестнадцатилетний Лермонтов почти за 100 лет перед тем пророчески обозначил как «России черный год», русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу — и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна. Или еще точнее: бытие России требует единовластия — или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, т. е. монархии; или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного, и притом антинационального и интернационального, т. е. тирании.

И возвращаясь мыслью, воображением и сердцем к дореволюционному времени, когда Россия, оставаясь Россией, органически и в то же время стихийно росла и цвела, мы не можем не спросить себя, как же это тогда — и в тесном династическом кругу, и среди чиновничества, и среди интеллигенции, и в народной массе, — как же это тогда люди не видели, что крушение монархии будет крушением самой России? Как не видели они той спасительной политической формы, которая одна только и могла вести и строить русскую жизнь и беречь русскую культуру? Что это было за ослепление? Чего не хватало русским людям для того, чтобы мужественно пережить трудную годину и сохранить религиозно освященную и исторически оправдавшую себя государственную форму? Чего не хватало — политического предвидения и разумения, или верности, или дисциплины, или терпения?

Ибо, в самом деле, мы твердо уверены в том, что если бы Государь Император предвидел неизбежный хаос, яд большевизма и дальнейшую судьбу России, то он не отрекся бы, а если бы отрекся, то обеспечил бы сначала законное престолонаследие, и не отдал бы народ в подчинение тому государственно-беспомощному и заранее «обойденному слева» пустому месту, которое называлось Временным правительством. И в русских обывателях проснулось бы гражданственное начало; и русское крестьянство держалось бы иначе. Но предвидения не было, и государственное начало проснулось сразу лишь в героическом меньшинстве, решившем сопротивляться до конца… Из него и образовались белые армии.

Чего же не хватало в России? Почему тысячелетняя форма государственного спасения и национально-политического самоутверждения могла исчезнуть с такой катастрофической легкостью от первого же порыва народного, уличного и солдатского бунта?

Ответим: России не хватало крепкого и верного монархического правосознания. Правосознания — не в смысле «рассуждения» только и «понимания» только; но в том глубоком и целостном значении, о котором теперь должна быть наша главная забота: правосознания — чувства, правосознания — доверия, правосознания — ответственности, правосознания — действенной воли, правосознания — дисциплины, правосознания — характера, правосознания — религиозной веры.

Монархическое правосознание было поколеблено во всей России. Оно было затемнено или вытеснено в широких кругах русской интеллигенции, отчасти и русского чиновничества и даже русского генералитета — анархо-демократическими иллюзиями и республиканским образом мыслей, насаждавшимися и распространявшимися мировою закулисою с самой французской революции. Оно имело в простонародной душе своего вечного конкурента — тягу к анархии и к самочинному устроению… Вследствие этого оно, по-видимому, поколебало и властную уверенность в самой царствующей Династии.

<б./д.>

 

 

161. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

II

 

Начнем с народной массы. На протяжении всей русской истории русское простонародье никогда не теряло склонности — противопоставить обременительному закону свой собственный, беззаконный или противозаконный почин. «До Бога высоко, до Царя далеко»; надо управляться самим; надо разрешать себе больше, чем разрешает власть; надо не бояться правонарушения и преступления и самому «переменять свою участь». Терпению есть предел. Дисциплина хороша лишь в меру. Русь велика и равнинна. Надо бежать вдаль, искать «свободной» жизни и устраиваться по-новому. И в течение всей русской истории Холопий Приказ должен был работать не покладая рук.

Люди сбрасывали государственное тягло: «постылое тягло на мир полегло»… И уходили «на волю», в степи и леса. Вот откуда это множество «людей вольных, гулящих», о которых повествуют летописи; людей без оседлости, без органической хозяйственности, но тем не менее кормящихся. Вот откуда эти «удалые добрые молодцы», с атаманами в бархатных кафтанах и с закопанными богатствами; о них слагались легенды и пелись песни, даже и доселе, а ныне уже и по всему свету (песня о Разине, песня о Кудеяре…). И не было в старину твердой грани между разбойниками и казаками; эта грань появлялась лишь тогда, когда «вольные люди» приобретали оседлость и имущество; когда начиналось огосударствление «удалых добрых молодцев» и когда храброе казачество заселяло и обороняло русские окраины. Тогда анархия постепенно принимала закон и подданство, и в силу веры и совести возвращалась к монархической верности.

Именно так думали про себя и чувствовали русские народные массы: порядок — от Царя; спасать и строить Русь может только царская власть. «Горе тому царству, коим владеют многие»; «лучше грозный царь, чем семибоярщина». Но анархия, развязание, разнуздание, посягание и погром создают более выгодную возможность. Отсюда эти бунты с разбойниками или самозванными возглавителями. От времени до времени поднимался всенародный бунт (Смута, Разиновщина, Пугачевщина, Ленинщина), когда находился Григорий, или Степан, или Емельян, или Ильич («Пугачев с университетским образованием»), которые разрешали или прямо предписывали анархию посягания и погромов. И разинские воззвания «иду истребить всякое чиноначалие и власть, и сделать так, чтобы всяк всякому был равен»; и пугачевские прокламации; и ленинское «грабь награбленное» — явления одного смысла и порядка. Приходила власть, призывавшая к бунту и грабежу; некий «царь» или поддельный, самозванный, мнимый «лже-царь» узаконял анархию и имущественный передел — и правосознание русского народа, поддаваясь смуте, «кривизне» и «воровству», справляло праздник всевластия, мести и самообогащения. Дурные силы брали верх, а русская история переживала великий провал.

Вот это и случилось в России в 1917 году. Грозная война с грозными неудачами поколебала доверие к военному командованию, а потому и к трону. Крестьянская деревня переживала эпоху аграрного перенаселения и великой реформы Столыпина. Вопрос земельного приращения стал источником всекрестьянской напряженной тревоги. И вдруг отречение двух Государей от Престола угасило присягу, и верность, и всяческое правосознание; а левые партии — призывающий к грабежу Ленин, рассылающий двусмысленно-погромные циркуляры министр Виктор Чернов, открыто исповедующий и практикующий государственное непротивление министр Александр Керенский и все их агитаторы, рассеянные по всей стране, — понесли развязанному солдату, матросу и крестьянину право на беспорядок, право на самовластие, право на дезертирство, право на захват чужого имущества, все те бесправные, разрушительные, мнимые права, о которых русский простолюдин всегда мечтал в своем анархически-бунтарском инстинкте и которые теперь вдруг давались ему сверху. Соблазн бесчестия и вседозволенности стал слишком велик, и катастрофа сделалась неизбежной.

Монархический лик русского простонародного правосознания как бы поблек и исчез в смуте, а вперед выступила страшная и кровавая харя всероссийской анархии.

Напрасно было бы сомневаться в том, что русское правосознание действительно имело свой монархический лик, которым и держалось русское государство. Желающий убедиться в этом пусть обратится хотя бы к тому богатству государственной мудрости и монархического чувства, которое накоплено в русских простонародных поговорках и пословицах (см. у Даля, Снегирева, Иллюстрова, Максимова и других), — и притом на века. Припомним кое-что из этого духовного богатства, с лишком сто лет обессиливавшего пропаганду народовольцев», «чернопередельцев» и других разрушителей России.

«Без Бога свет не стоит, без Царя земля не правится». «Что Бог на небе, то Царь на земле». «Без Царя земля вдова». «Без Царя народ сирота». «Богом да Царем Русь крепка». «Сердце Царево в руке Божией». «Одному Богу Государь ответ держит». «Царские глаза далеко видят». «Близ Царя — близ чести и смерти». «При солнце тепло, а при Государе добро». «Ни солнышку на всех не угреть, ни Царю на всех не угодить». «Царь добр, да слуги злы». «Царские милости в боярское решето сеются». «Не от Царя угнетенье, а от любимцев царских». «Воля Царя — закон». «Где Царь, тут и правда». «Нет больше милосердия, как в сердце Царевом». «У Царя колокол по всей России». «Благо Царей — в правде судей». «Народ думает, а Царь ведает». «Как весь народ вздохнет, до Царя дойдет». «Царь да нищий — без товарищей». «В слепом царстве кривой Царь». «Царский глаз далече сягает»…

Не довольно ли? Уже слышен нам тысячелетний государственный опыт русского народа, умевшего верить своим Царям, чтить их, любить их и служить им верою и правдою. Но Государи отреклись от трона, и в народном сердце угасла присяга. Лик народной верности, ответственности и грозного служения отвернулся, и вперед выступила харя предателя, преступника и озлобленного раба. От монархии к анархии, от анархии к порабощению антихристом, на долгие годы смуты и тирании. Таков был соблазн русского простонародья.

15 сентября 1952 г.

 

 

162. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

III

 

Перейдем теперь к рассмотрению русского интеллигентского правосознания.

Говоря о русской интеллигенции, следует иметь в виду не просто «верхний» общественный строй, как сравнительно более образованный (в старину — боярство и служилое сословие), но тот кадр, который так или иначе приобщился академии и академическому образованию. История этого кадра начинается в России, в сущности говоря, с Ломоносова и с Московского Университета. Социальные верхи старого времени, конечно, имели своих монархически-лояльных и своих монархически-нелояльных представителей; но прежняя нелояльность сводилась к тому, что бояре и особенно «княжата», не забывшие своего удельного княжения и достоинства, «подыскивались на царство». Это было не республиканство, а особого рода «монархизм в свою пользу», к которому так остро-подозрительно относился Иоанн Грозный и который впоследствии дал наиболее показательный и отрицательный плод в лице князя Василия Шуйского, боярина, достаточно «умного» для любой интриги, но совершенно лишенного «дара государить».

Та русская интеллигенция, которую мы имеем в виду, медленно созревала при императрицах Елизавете и Екатерине II; её заграничными «профессорами» были энциклопедисты, Вольтер и Руссо, её практической школой была первая французская революция; её политическими выступлениями были предательское убиение Императора Павла и заговор декабристов. Этим определилось её направление; в этом сложилась её традиция, и от этой политической традиции она и поныне не освободилась до конца. Это направление было революционно-республиканское, со своей стороны подготовленное революционно-монархической традицией XVIII века (дворянские перевороты 1730, 1740, 1741 и 1762 годов). Однако традиция XVIII века («революционно» возвести на трон новую царицу) получила новое направление: Руссо с Вольтером и Робеспьер с Дантоном убедили русских интеллигентов того времени, что республика означает «свободу» и что поэтому она выше монархии…

Отсюда эта беспочвенная мечта строить Россию без Царя во главе. Первым осуществлением этой мечты должно было стать освобождение русского крестьянства без земли, как это проектировали декабристы; оно неминуемо пролетаризировало бы и ожесточило бы всероссийское крестьянство и возобновило бы разиновщину и пугачевщину в невиданных еще размерах. Император Николай I удержал Россию на краю гибели и спас её от нового «бессмысленного и беспощадного бунта». Мало того, он дал русской интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести национально-государственный смысл и вложиться в подготовленные им реформы Императора Александра II. Пушкин осуществил эту необходимую эволюцию огосударствления русского правосознания — первый, в самом себе и для себя и для других. Через 10 лет после его смерти ту же эволюцию пережил Достоевский, увидевший на каторге дно всероcсийского простонародья, отвернувшийся от республиканства и социализма и отчетливо показавший русскому народу — и его верный национально-монархический лик (в «Дневнике писателя»), и его внерелигиозные соблазны и опасности, и его анархо-криминальную рожу («Бесы»).

Постепенно сложилась и окрепла монархически-лояльная русская интеллигенция, окружившая Александра II Освободителя и осуществившая его реформы. Но именно эти реформы, столь блестяще доказавшие творческие силы верно окруженного русского Государя, — ожесточили не передумавших республиканцев и революционеров и побудили их во что бы то ни стало искать путей к западному подражанию. «Западники» были лояльным аванпостом этого течения; народовольцы и им подобные организации пошли в открытую на террор; Бакунин с Нечаевым образовали крайнюю левую этого движения, которая подобно Петру Верховенскому («Бесы»), искала братания с уголовным миром. Последовал целый ряд покушений на драгоценную жизнь Царя-Освободителя: выстрелами, подкопом дворца, взрывом поезда и, наконец, бомбами. Напрасно было бы объяснять это тем, что господа «народовольцы» считали новые реформы «недостаточными» и добивались их углубления. Совсем нет. Здесь дело шло о монархии: её творческие успехи, её во многих отношениях демократические реформы, её растущая в народе популярность — всё это было нестерпимо для революционеров-республиканцев-социалистов из подпольных кругов; им надо было вбить клин недоверия, страха и компрометирования между Царем и народом. Реформа в их глазах пресекала и обессиливала революцию. Перемены должны были идти не через Царя и не от Царя, а помимо него и против него; эти перемены не должны были привлекать сердца народа к Царю, ибо это тормозило в глазах одной части революционеров — революционную республику, в глазах другой части — анархию черного передела. Все это было движением революционного максимализма, который впоследствии, на переломе XX века, развернулся в виде большевизма.

 30 сентября 1952 г.

 

 

163. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

IV

 

Было бы несправедливо и исторически неверно смешивать воедино таких умеренных «западников», как Грановский и Тургенев, с неумеренными западниками наподобие Герцена; было бы еще несправедливее объявлять Герцена «ранним большевиком». Но идейно и духовно водораздел шел именно здесь. Верить ли в спасительность монархии для России? Строить ли Россию, верно помогая её Государям, через них и от их лица?

Или же считать монархию главным препятствием русского прогресса и требовать для России «последовательного и полного народоправства», т. е. Учредительного собрания, выборов по четырехчленной формуле, республики, федерации и т. д. И этот водораздел был с особенной ясностью и совершенно недвусмысленно сформулирован одним из виднейших политических идеологов «февраля» Ф. Ф. Кокошкиным, противопоставившим «старую ненавистную монархию» той республике, которая «бесспорно в наших глазах не может не быть наилучшей формой правления» («Республика», стр. 12—13). Такова была затаенная мысль конституционно-демократической партии: монархический строй, даже и парламентарный, был для «кадетов» с самого начала «не чем иным, как компромиссом» (там же, стр. 7), и Ф. Ф. Кокошкин признает даже, что они «стояли на почве социалистического мировоззрения» (там же, стр. 6).

Всё это, вместе взятое, и определяет собою тот водораздел, о котором мы упомянули выше. Искренно-лояльной, монархической интеллигенции, которая за последние годы перед революцией группировалась вокруг Столыпина и его аграрной реформы и о которой заграничные наблюдатели этой реформы (напр., берлинский знаток профессор Зеринг) давали такой блестящий отзыв, — противостояла тайно-нелояльная интеллигенция, для которой республика была «бесспорно наилучшей формой правления». Монархия была для них временно необходимым средством, тактически приемлемой переходной ступенью. Они как будто только и ждали того, чтобы пробил час её исчезновения или свержения. И вот, дождались… Но они, конечно, не только и не просто «ждали», а делали все возможное, чтобы политически изолировать Царя и его верных помощников и скомпрометировать все их строительство. Вот откуда категорический отказ «кадетских» лидеров от переговоров о вступлении в состав царского министерства; вот откуда их борьба против Столыпина и его реформы, вот откуда клеветническая речь Милюкова в ноябре 1916 года («глупость или предательство»). Вот почему в отречении Государя они увидели не всероссийскую катастрофу, а час «освобождения» России от «ненавистного режима», час перехода к «наилучшей форме правления»!..

Замечательно, что это русское предреволюционное республиканство охватывало не только весь левый сектор «общественности», но и часть более правого. Русская радикальная интеллигенция вряд ли смогла бы назвать в своих рядах какого-нибудь монархиста, разве только Илью Фундаминского, но уже в эпоху эмиграции… И как же он шокировал своими настроениями и речами весь остальной левый сектор эмиграции, ставивший себе в особую заслугу топтание «на старых позициях». Что же касается предреволюционного времени, то можно уверенно сказать: левее конституционно-демократической партии вся русская интеллигенция, а особенно полу-интеллигенция, считала монархию «отжившей» формой правления. И если бы кто-нибудь захотел от нас доказательств, то нам было бы достаточно указать на так называвшиеся «юмористические журналы» 1905—1906 годов: они все были полны стишками, памфлетами и карикатурами, так или иначе восхвалявшими цареубийство или прямо призывавшими к нему (о, конечно, прикровенно, но в дерзко-прозрачных намеках!) Журнальчики эти брались публикой нарасхват и комментировались на всех перекрестках. Был один враг: Государь и Династия, и этот враг должен был быть скомпрометирован, лишен доверия и уважения и поставлен под угрозу изгнания или убиения.

Спросим же: почему вся эта политически неопытная, близорукая и полуобразованная толпа — республиканствовала? Почему? Где и в чем они видели республиканские способности и добродетели русского народа? О чем они думали? На что надеялись? Ответ может быть только один: «на западе республика возможна и устрояюща, почему же она у нас была бы невозможна? Республика есть (по слову Ф. Ф. Кокошкина) наилучший способ правления; к тому же он нас сразу же и усовершенствует»… Нам нет надобности отвечать на этот ребячий лепет: история уже дала на него ответ, и при том страшный ответ.

Одинаково и правее «кадетов» имелись республиканские фигуры вроде А.И. Гучкова, своевременно воспевавшего младо-турецкий переворот и считавшего себя призванным провести нечто подобное и в России. Это, конечно, не было случайностью: издание пресловутого «Приказа № 1» по армии, вышедшего в бытность его военным министром Временного правительства и им никак и нигде не отмененного и не дезавуированного; не была случайностью и его поездка в Ставку для принятия отречения из рук Государя.

Психологически можно понять, что последние назначения министров многим не казались убедительными; и что влияние известной зловещей фигуры, вращавшейся в сферах, могло многих и тревожить и возмущать. Но фигура эта уже исчезла, а вместе с нею и опасность, ею обусловленная. А идея о том, что Императорский Трон ничем не заменим в России, что Государю невозможно отрекаться и что нужно помогать ему до конца, а не покидать его с самого начала — была многим, по-видимому, чужда.

Вот что мы можем установить по вопросу о политическом правосознании русской интеллигенции предреволюционного времени. Она промотала, проболтала, продешевила свою верность монархической России; она не сберегла, а опошлила свое правосознание. И с ребячьим легкомыслием воображала и себя, и русское простонародье республикански созревшим народом.

Трагедию же изолированного Царя она совершенно не могла постигнуть и осмыслить как трагедию гибнущей России.

15 октября 1952 г.

 

 

164. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

V

 

Итак монархия в России сокрушилась — так неожиданно, так быстро, так трагически беспомощно — потому, что настоящего, крепкого монархического правосознания в стране не было. В трудный, решающий час истории верные, убежденные монархисты оказались вдали от Государя не сплоченными, рассеянными и бессильными, а бутафорский «многомиллионный Союз Русского Народа», в стойкости которого крайне правые вожаки ложно уверяли Государя, оказался существующим лишь на бумаге.

Всё это не могло не отразиться на самочувствии Государя и правящей Династии. Близился час, когда Государь мог почувствовать себя изолированным, преданным и бессильным; когда могла понадобиться борьба за Трон, а сил для этой борьбы могло не оказаться. И час этот пробил.

Это не есть ни осуждение, ни обвинение. Но прошло 35 лет, и ради восстановления монархии в России мы обязаны выговорить историческую правду. Царствующая русская Династия покинула свой престол тогда, в 1917 году, не вступая в борьбу за него; а борьба за него была бы борьбой за спасение национальной России. Конечно, это оставление Престола имело свои психологические и нравственные основания. Ему предшествовало длительное и притом агрессивно-оформленное давление революционного террора, то поддерживаемого, то прикрываемого республикански настроенной частью интеллигенции. Покушения на благостного реформатора Александра II, закончившиеся злодейским убийством его, могли сами по себе поколебать в Династии веру в её миссию и доверие её к русской интеллигенции. Убиение Великого Князя Сергея Александровича и прямые угрозы цареубийством в нелегальной и даже легальной («юмористической»!) прессе — должны были обновить это ощущение. Упорное противодействие левых Дум, «Выборгское воззвание» и убийство П. А. Столыпина в присутствии Государя — всё это говорило языком недоверия к Престолу, языком ненависти и угрозы. А между тем, никакого отпора этим угрозам, никакой бескорыстно-монархической мобилизации общественности, никакого искреннего, организованного порыва к Престолу в стране не наблюдалось. Русский народный монархизм оставался пассивным и не давал Династии живого ощущения — доверия, любви, поддержки, весомости и единения. При таком положении дел воля Государя могла почувствовать себя изолированной, одинокой, бессильной или даже, как внушали генералы главного командования, — прямой помехой в деле национального единения и спасения.

Помимо этого, в первом отречении от Престола и во втором отказе немедленно принять власть — было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного бескорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы («день Иова многострадального» — был днем рождения Государя, о чем сам Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. И тем не менее историческая правда должна быть выговорена — во имя будущего.

В своем замечательном исследовании, легитимно-обоснованном и лаконически-точном («Императорский Всероссийский Престол», Париж, 1922), сенатор Корево ставит вопрос о том, имел ли Государь Император Николай II право отречься от трона, и дает такой ответ: «в российских основных законах отречение царствующего Императора вовсе не предусматривается. Отречение до занятия Престола считается возможным, но принципиально лишь тогда, когда засим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола» и когда царствующий Государь разрешает и санкционирует такое отречение. «С религиозной же точки зрения отречение Монарха Помазанника Божия — является противоречащим акту Священного Его Коронования и Миропомазания» (стр. 26—38—42).

Далее сенатор Корево указывает на то, что Государь передал право на престол Великому Князю Михаилу Александровичу, «не удостоверясь в его на то согласии» (стр. 41), т. е. не обеспечив в труднейший час истории непрерывность законного престолонаследия.

Право отречения за наследника Корево, по справедливости, отвергает совершенно; он считает главным и основным условием законности отречения, чтобы «засим не предстояло никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола», а отречение за наследника не могло не создать таких затруднений (стр. 29—30). Корево признает, что Великий Князь Михаил Александрович вступил на престол в час отречения Государя; что он от престола прямо не отказался, но немедленного восприятия верховной власти тоже не осуществил и обусловил такое восприятие «волею великого народа», имеющего высказаться в Учредительном Собрании. И вот, Корево прав, когда характеризует всё это, как «полное нарушение Основных Законов», и в объяснение такого нарушения он ссылается на «революционное насилие и измену» (стр. 42, 125).

<б./д.>

 

 

165. Почему сокрушился в России монархический строй?

 

VI

 

В действительности дело обстояло так, что и Государь и Великий Князь отреклись не просто от «права» на престол, но от своей, религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному Государю. Нам трудно ныне понять, что двум последним государям нашей правящей династии — Николаю Второму и Михаилу Второму — никто из их окружения (военного или штатского) не сказал в виде верноподданнического совета, что у них в силу русских Основных Законов, коим они присягали и кои составляют самый основной и строгий строй монархического государства, — нет права на отречение от престола в час великой национальной опасности и при совершенной необеспеченности в дальнейшем наследовании. Объяснить отсутствие такого совета изменою, утомлением, растерянностью людей можно. Но этих объяснений мало: в глубине событий, за всем этим скрывается и открывается отсутствие крепкого и верного монархического правосознания — в высших кругах армии и бюрократии. Если была измена, то Государь был вправе уволить изменников и призвать верных; и дальнейшая гражданская война показала, что такие верные имелись и что они пошли бы на все. Но те, кто советовали Государю и Михаилу Александровичу отречься, должны были знать и понимать, что они действуют уже не как монархисты, а как республиканцы.

И вот состоялось личное решение Государя: он отрекся за себя и за наследника. Быть членом династии — значит иметь не только субъективное право на трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ, и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению. Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. Одна из аксиом правосознания состоит вообще в том, что от публично-правовых обязанностей одностороннее отречение самого обязанного невозможно; именно эта аксиома и признана в российских Основных Законах. В труднейшие часы исторической жизни Монарх блюдет свою власть и властью ищет национального спасения. Вспомним Петра Великого в часы стрелецких бунтов; или в то время, когда «внезапно Карл поворотил и перенес войну в Украйну»; или во время Прутского сидения и несчастия. Вспомним Императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам… Отрекся ли бы от власти Царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина — во время пугачевского восстания? Император Александр III — при каких бы то ни было обстоятельствах?..

Но за последние десятилетия уверенное и властное самочувствие российской правящей Династии как будто бы поколебалось. Быть может, революционный напор ослабил у нее веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу царского звания, как будто бы ослабело чувство, что Престол обязывает, что Престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член Династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство трона должно быть во что бы то ни стало обеспечено.

Вот откуда это историческое событие: Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, отошла от Престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызывать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без Царя и не за Царя…

Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя, вспоминаешь слова Писания: «яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущего его безгласен»…

Всё это есть не осуждение и не обвинение; но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды. Народ был освобожден от присяги и предоставлен на волю своих соблазнителей. В открытую дверь хлынул поток окаяннейшего в истории напористого соблазна, и те, которые вливали этот соблазн, желали власти над Россией во что бы то ни стало. Они готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую Династию; не за какую-либо «вину», а для того чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание.

Грядущая история покажет, удалось им это или нет.

А на нас, на поколении русских людей, скорбью и мукой переживших эту революцию, лежит обязанность спросить себя, в чем же состоит сущность здорового, крепкого и глубокого монархического правосознания и как нам возродить его в России.

(Смотри №№ 191, 192).

31 октября 1952 г.

 

 

166. О предметности и продажности

 

Если бы надо было выразить и закрепить одним словом сущность современной мировой смуты, то я произнес бы слово продажность. Чем больше эта смута углубляется и укореняется, тем более люди отвыкают от служения и тем чаще и беззастенчивее они помышляют о добыче. Раз заразившись этим, человек постепенно привыкает сосредоточиваться не на Деле и не на Предмете, а интересоваться своею личною «пользою», своим материальным прибытком или иным лично-житейским выигрышем. Важнейшим вопросом его жизни становится свой успех, свое «приращение», свое преуспеяние. Иногда он прикрывает эту свою заботу, главную заботу своего существования, — словами о «классовом интересе», или о «партийном успехе», или «удачных делах»; есть и соответствующие доктрины, начиная от «экономического материализма» (самое важное — это обладание орудиями производства и классовый интерес пролетариата) и кончая «меркантилизмом» (самое важное — это выгодная конъюнктура и торговое процветание страны). Но доктрина является для большинства ненужной роскошью или бременем: это большинство не теоретизирует, а просто «практикует», спрашивая про себя, «а какая мне от этого польза?»…

Чем бы человек ни занимался, что бы он ни делал, где бы ни служил — он руководится своими внутренними мотивами, и не может не сознавать ту цель, ради которой он делает свое дело. И вот, во всяком благом деле есть некоторое высшее, сверхличное задание, предметная цель, придающая высший смысл всему тому, что Пушкин обозначал словами: «жизни мышья беготня», и указующая человеку, что и как надлежит ему делать. Это и есть то Дело, которым воистину стоит жить, за которое стоит бороться даже до смерти и за которое стоит и умереть. Человек, проникающийся этим смыслом, работающий во имя этого Дела, чувствует себя предстоящим, ответственным, включившимся и включенным в некий предметный «кадр» и «фронт». То, что он делает, оказывается уже не службой, а служением. Он носит в своем сердце идею и знает, что такое идейный пафос, т. е. вдохновение, подъемлющее личные силы и расширяющее личные возможности. Он сразу поймет, если мы скажем, что служение окрыляет его; или если мы вспомним восклицание Суворова: «господа офицеры, какой восторг!»… В устах Суворова это слово «восторг» отнюдь не было ни преувеличением, ни аффектацией: оно точно выражало то самое, что он разумел и переживал сам, и что он хотел передать другим… — окрыленный подъем души, созерцающей совершенство. То, что составляет самую сущность Христианства.

Напрасно думать, что «совершенство» есть праздное слово, что оно неосуществимо в земной жизни и свидетельствует лишь о наивности человека, который его произносит и принимает всерьез. «Что там говорить о совершенстве? Все мы люди слабые, грешные, страстные и уже по одному этому удобопревратные ко злу… Совершенных людей нет, не было и не бывает. А кто мнит себя совершенным, тот впал в соблазн гордости и самопревознесения»… Такие речи мне не раз случалось слышать в Западной Европе и притом именно из уст инославного духовенства. И каждый раз я удивленно спрашивал наставлявшего меня пастора: «Зачем же сказано в Евангелии — будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный?» (Мтф. 5.48, срв. Луки 6.35—36). И каждый раз за этим следовала растерянная пауза.

Мой возражатель явно не разумел чего-то самого важного и глубокого, а именно: полнота совершенства, конечно, доступна единому Господу; но воля к совершенству, но требование «самого лучшего» от самого себя, — в каждый отдельный миг своего служения, — есть то самое драгоценное Евангельское солнце, которое было оставлено нам Сыном Божьим и от лучей которого человеческая совесть обновилась и стала христианскою совестью. Конечно так: совершенных людей нет, не было и не бывает. Но совестная воля неустанно зовет человека к исканию, обретению и осуществлению самого лучшего, совершенного душевного строя и доступно-наилучшего исхода из каждого жизненного положения. Она зовет к тому, чтобы увидеть высший смысл своей жизни; чтобы найти себе сверхличное задание, свою предметную цель; чтобы преобразить «дела» в «Дело» и «службу» в Служение; чтобы всегда чувствовать себя ответственным и предстоящим, включившимся и включенным в духовно-предметный «кадр» и «фронт»; чтобы приобщиться счастью идейного пафоса и тому окрыленному подъему души, который дается ей именно от созерцания совершенства.

Это означает, что религиозность человека отнюдь не кончается вместе с воскресным богослужением, а развертывается в жизни и захватывает всю его деятельность. И первое, что она делает, — она обновляет внутренние мотивы, т. е. движущие силы его жизни. Она противопоставляет психологию предметного служения — психологии личного успеха и добыче. Он делает человека непродажным, но целостно-предметным.

Под продажностью и подкупностью совсем не следует разуметь измену идее за деньги. Такая измена есть лишь наиболее грубая форма продажности: человек забывает о служении и кривит душой за личный денежный прибыток. Это то, что называется «взяткою» или «поборами» на службе, а в Западной Европе и Америке — «коррупцией», о которой с доказательствами в руках так часто и прямо говорил недавно в своих речах новый президент Эйзенхауэр. Человек имеет известные публично-правовые полномочия и обязанности; и вместо того, чтобы править долг службы — или, как говорили на Руси в старину, «дело Царево вести честно и грозно», — он поступает так, как ему в данный момент выгоднее. Бесчисленные русские пословицы, — острые и верные, — не устают клеймить продажных воевод, судей, подьячих и дьяков. За злоупотребления, вымогательства, поборы и взятки Петр Великий учил своих ближайших вельмож — дубинкою, сохранившеюся и до наших дней (в нарвском Петровском дворце). Но в России это было остатком или пережитком эпохи общегосударственных затруднений (бесконечные оборонительные войны!), когда казна не могла платить надлежащее жалованье и прибегала к «системе кормления». Медленно изживалась эта порочная установка; медленно, но верно. Уже к началу XX века дореволюционная Россия не знала взяток — ни в суде, ни в управлении, ни тем более в дипломатии или в школе (единичные случаи порочности были исключением). И иностранцы совершенно напрасно рассказывали друг другу о том, будто «в России всё продажно».

Но теперь… Теперь, когда мы пережили революцию в России с её стихией своекорыстного предательства и чуть не повальной продажности; когда мы видели, как революционная смута разливалась по всему миру; когда по нашей жизни прокатился каток правого тоталитаризма, а потом еще более тяжелый и страшный каток второй мировой войны, — мы должны понять и выговорить, что жажда личной добычи таится во всех народах, и в низах, и в верхах; что болезнь продажности распространяется по свету, как сущая эпидемия и что «личной добычей», привлекающей, разлагающей и развращающей, является совсем не только золото и «валюта», но и личный успех, личная карьера, всяческое политическое и журнальное «выдвижение», почет, власть и закулисное влияние. Словом, — всё то, что поднимает человека над толпою, давая ему возможность «фигурировать», возноситься и наслаждаться. За всё это современный человечек слишком часто готов забыть свою умолкнувшую совесть, порвать со своим духовным достоинством и со своею честью, выдать врагам государственную тайну, получать в качестве дипломата двойное и тройное жалованье от других держав, бесчестно клеветать и демагогировать на выборах и всячески, — изобретательно, бесстыдно и ненасытно, — пользоваться «выгодной конъюнктурой». И всё это в то время, когда в мире появился назойливый покупатель продажных людей с неистощимым кошельком. Современный человек перестал верить в Бога и именно потому так легко и так охотно продает свою душу дьяволу.

Современная смута превращается в своего рода эпидемию прежде всего и больше всего потому, что современное человечество утрачивает религиозное понимание жизни и религиозное отношение к ней. Оно не чует духовности и не ищет ее. Оно не видит Бога и не измеряет себя Его лучами. Поэтому оно теряет чувство собственного духовного достоинства, совесть и честь, и вообще всё высшее духовно-божественное измерение жизни. Оно разучается отличать добро от зла и честное от бесчестного. Современный человек всё более впадает в «аутизм» (от греческого слова «аутос» = сам), т. е. в «само=культивирование»: ему важно и драгоценно только собственное вожделение, удовольствие, преуспеяние. Он живет в двух измерениях: инстинкта и самосознания; третье измерение, — главное, духовное, религиозное, — перестает для него существовать. Для него всё есть товар, который надо успешно обменять на житейский успех. Отсюда — его продажность. Отсюда же все эти современные типы: ловчащиеся господинчики, скользкие нырялы, перевертни, приспособляющиеся хамелеоны, бессовестные журналисты, продажные ученые, политики «без хребта», политики беззастенчивого напора, партийные интриганы, шпионы и доносчики… Он всегда там, где выгоднее; развивает то воззрение, которого требует его деньгодатель или устроитель его карьеры; он готов говорить «за хорошего коммуниста», через год проповедовать «христианское движение», через два года наняться в национал-социалисты, через три года работать в союзнической разведке, и кто знает, далеко ли ему еще до участия в черной мессе или до тайного инославного ордена.

При этом надо еще иметь в виду «благоприятствующие» условия нашей эпохи. Чем тяжелее жизнь, чем хуже и ниже уровень питания и жилища, тем труднее человеку блюсти честь и совесть, тем навязчивее становятся жизненные «компромиссы», тем незаметнее для самого себя человек переступает грань продажности. И еще: чем трусливее человек, чем он жаднее и честолюбивее, тем легче ему переступить эту грань бесчестия и предательства. А тут еще эта дразнящая техника, этот заманчивый комфорт, эта повышенная нервность, жаждущая развлечений, острых ощущений, неизведанных удовольствий. К этому присоединяется — безработица, грозящая всем и настигающая столь многих, и не только в силу экономических кризисов и беженства, но прежде всего в силу перенаселения во многих странах и государствах. И в довершение — соблазны и угрозы тоталитаризма, то левого, то правого; оба одинаково требуют не думающей и не чувствующей покорности и готовности на любое предписанное злодейство; оба обещают и лгут; оба соблазняют и обманывают; оба грозят и приводят свои угрозы в исполнение.

В результате миром завладевает эпидемия продажности. На наших глазах люди, которых мы считали идейными и стойкими, начинают политически двурушничать, приспособляться из-за денег и фигурирования, придумывать двусмысленные лозунги и всячески затушевывать черту, отделяющую добро от зла и верность от предательства.

А между тем национальной России необходимо совсем, совсем иное! И правы, тысячу раз правы те, которые предпочитают скудную жизнь и молчаливое одиночество — криводушию и продажности: ибо в них, именно в их предметном, неподкупном стоянии, живет и готовится грядущая Россия…

30 ноября 1952 г.

 

 

167. О русском правописании

 

Дивное орудие создал себе русский народ — орудие мысли, орудие душевного и духовного выражения, орудие устного и письменного общения, орудие литературы, поэзии и театра, орудие права и государственности, — наш чудесный, могучий и глубокомысленный русский язык. Всякий иноземный язык будет им уловлен и на нем выражен; а его уловить и выразить не сможет ни один. Он выразит точно — и легчайшее и глубочайшее; и обыденную вещь и религиозное парение; и безысходное уныние и беззаветное веселье; и лаконический чекан и зримую деталь, и неизреченную музыку; и едкий юмор и нежную лирическую мечту. Вот что о нем писал Гоголь: «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок; всё зернисто, крупно, как сам жемчуг, и право, иное название еще драгоценнее самой вещи»… И еще: «Сам необыкновенный язык наш есть еще тайна… Язык, который сам по себе уже поэт»… О нем воскликнул однажды Тургенев: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

А новое поколение его не уберегло. Не только тем, что наполнило его неслыханно-уродливыми, «глухонемыми» (как выразился Шмелев), бессмысленными словами, слепленными из обломков и обмылков революционной пошлости, но еще особенно тем, что растерзало; изуродовало и снизило его письменное обличие. И эту искажающую, смысл-убивающую, разрушительную для языка манеру писать — объявило «новым» «право-писанием». Тогда как на самом деле эта безграмотная манера нарушает самые основные законы всякого языка. И это не пустые жалобы «реакционера», как утверждают иные эмигрантские неучи, а сущая правда, подлежащая строгому доказательству.

Всякий язык есть явление не простое, а сложное; но в этой сложности всё в языке взаимно связано и обусловлено, всё слито воедино, всё органически сращено. Так и вынашивает его каждый народ, следуя одной инстинктивной цели — верно выразить и верно понять выраженное. И вот именно эту цель революционное кривописание не только не соблюдает, но грубо и всемерно, вызывающе попирает.

Язык есть прежде всего живой исток звуков, издаваемых гортанью, ртом и носом, и слышимых ухом. Обозначим этот звуковой — слуховой состав языка словом «фонема».

Эти звуки, в отличие от звуков, издаваемых животными, членораздельны: иногда, как в русском, итальянском и французском языках, отчетливы и чеканны, иногда, как в английском языке, неотчетливы, но слитны и расплывчаты. Членораздельность эта подчинена особым законам, которыми ведает грамматика: она различает звуки (гласные и согласные), слоги и слова, а в словах корни и их приращения (префиксы — впереди корня, аффиксы и суффиксы — позади корня); она различает еще роды и числа, склонения (падежи) и спряжения (у глаголов: времена, числа, наклонения и виды); она различает далее части речи (имя существительное, прилагательное, местоимение, глагол и т. д.), а по смысловой связи слов — части предложения (подлежащее, сказуемое, определение, дополнение, обстоятельственные слова и т. д.). Все это вместе образует учение о формах языка и потому может быть обозначено словом «морфема».

Само собой разумеется, что и фонема и морфема служат смыслу, который они стараются верно и точно выразить и которым они внутренне насыщены. Бессмысленные звуки — не образуют языка. Бессмысленные суффиксы, падежи, спряжения, местоимения, глаголы и предлоги, дополнения — не слагают ни речи, ни литературы. Здесь все живет для смысла, т. е. ради того, чтобы верно обозначить разумеемое, точно его выразить и верно понять. Человек даже стонет и вздыхает не зря и не бессмысленно. Но если и стон его, и вздох его полны выражения, если они суть знаки его внутренней жизни, то тем более его членораздельная речь, — именующая, разумеющая, указующая, мыслящая, обобщающая, доказывающая, рассказывающая, восклицающая, чувствующая и воображающая, — полна живого смысла, жизненно драгоценного и ответственного. Весь язык служит этому смыслу, т. е. тому, что он хочет сказать и сообщить и что мы назовем «семемою». Она есть самая важная в языке. Ею всё определяется.

Возьмем хотя бы падежи: каждый из них имеет иной смысл и передает о предмете что-то свое особое. Именительный: предмет берется сам по себе, вне отношений к другим предметам; родительный: выражает принадлежность одного предмета — другому; дательный: указывает на приближающее действие; в винительном падеже ставится имя того объекта, на который направлено действие; в творительном падеже ставится имя орудия; местный или предложный падеж указывает на обстоятельства и на направление действий. И так, дело идет через всю грамматику…

К фонеме, морфеме семеме присоединяется, наконец, запись: слова могут быть не только фонетически произнесены, но еще и начертаны буквами; тогда произносящий человек может отсутствовать, а речь его, если только она верно записана, может быть прочтена, фонетически воспроизведена и верно понята целым множеством людей, владеющих этим языком. Именно так возникает вопрос право-писания. Какое же «писание» есть верное или правое?

Отвечаем: то, которое точно передает не только фонему, насыщенную смыслом, и не только морфему, насыщенную смыслом, но прежде всего и больше всего самую семему. И скверное или кривое «писание» будет то, которое не соблюдает ни фонему, ни морфему, ни семему. А вот именно в этом и повинно революционное кривописание: оно устраняет целые буквы, искажает этим смысл и запутывает читателей, оно устраняет в местоимениях и прилагательных (множественного числа) различия между мужским и женским родом и затрудняет этим верное понимание текста; оно обессмысливает сравнительную степень у прилагательных и тем вызывает сущие недоумения при чтении и т. д., и т. п.

Удостоверимся во всем этом на живых примерах.

Вообще говоря, одна-единственная буква может совсем изменить смысл слова. Например: «не всякий совершонный (т. е. сделанный) поступок есть совершенный (т. е. безупречный) поступок». Погасите это буквенное различие, поставьте в обоих случаях «е» или «о» — и вы утратите глубокий нравственный смысл этого изречения. «Он сказал, что будет (т. е. придет), да вот что-то не будит (т. е. не прерывает мой сон)». Такое же значение имеет и ударение: его перемещение радикально меняет смысл слова: «ты дорога2 мне, большая доро2га». И так вся ткань языка чрезвычайно впечатлительна и имеет огромное смысловое значение.

Это особенно выясняется на омонимах, т. е. на словах с одинаковой фонемой, но с различным смыслом. Здесь спасение только одно: необходимо различное (дифференцированное) начертание. Это закон для всех языков. И чем больше в языке омонимов, тем важнее соблюдать верное писание. Так, французское слово «вэр» обозначает: «червяка» (ver), «стих» (vers), «стекло-стакан» (verre), «зеленый» (vert) и предлог «на, при, к, около» (vers). Попробуйте «упростить» это разнописание и вы внесете в язык идиотскую путаницу. Словом «мэр» француз обозначает «море» (mer), «мать» (mere) и «городского голову» (maire). Словом «фэр» — «делать» (faire) «отделку, мастерство» (faire), «железо» (fer) и «щипчики для стекла» (ferre). Словом «вуа» — «голос» (voix), «дорогу» (voie), «воз» (voie), «я вижу» (vois), «смотри» (vois). Словом «кор» — «тело» (corps), «мозоль» (cor) и «волторну или рог» (cor). Отсюда уже видно, что различное начертание слова спасает язык от бессмыслицы, а при недостатке его бессмыслица оказывается у порога. Подобное мы находим и в немецком языке. Словом «мален» немец обозначает «писать красками, воображать» (malen) и «молоть» (mahlen). Но там, где начертание не меняется, грозит недоразумение: «sein» означает «быть» и (чье?) «его»; «sie» означает «вы» и «она» — и недоразумения, могущие возникнуть из этого одного смешения, бесчисленны. Немецкое слово «Schauer» имеет пять различных значений при совершенно одинаковом начертании, оно обозначает — «портовый рабочий», «созерцатель», «страх», «внезапный ливень» и «навес». Это есть настоящий образец того, как начертание и фонема могут отставать от смысла, а это означает, что язык не справляется со своей задачей.

И вот, русский язык при старой орфографии победоносно справлялся со своими «омонимами», вырабатывая для них различные начертания. Но революционное кривописание погубило эту драгоценную языковую работу целых поколении: оно сделало всё возможное, чтобы напустить в русский язык как можно больше бессмыслицы и недоразумений. И русский народ не может и не должен мириться со вторжением этого варварского упрощения.

Новая «орфография» отменила буку «i». И вот различие между «мiром» (вселенной) и «миром» (покоем, тишиной, не войной) исчезло; заодно погибла и ижица, и православные люди стали принимать «миро-помазание» (что совершенно неосуществимо, ибо их не помазуют ни вселенной, ни покоем).

Затем новая орфография отменила букву «Ъ», и бессмыслица пронеслась по русскому языку и по русской литературе опустошающим смерчем. Неисчислимые омонимы стали в начертании неразличимы; и тот, кто раз это увидит и поймет, тот придет в ужас при виде этого потока безграмотности, вливающегося в русскую литературу и в русскую культуру, и никогда не примирится с революционным криво-писанием (см. «Н. З.», № 167).

Мы различаем «сам» (собственнолично) и «самый» (точно указанный, тождественный). Родительный падеж от «сам» — «самого», винительный падеж — «самого». А от «самый» — «самаго». «Я видел его самого, но показалось мне, что я вижу не того же самаго»… (письмо из современной Югославии). В кривописании это драгоценное различие гибнет: оно знает только одну форму склонения: «самого»…

Мы склоняем: «она», «ея», «ей», «ее», «ею», «о ней». Кривописание не желает различать всех падежей: родит. пад. и винит. пад. пишутся одинаково «ее». «Кто же растоптал нам в саду наши чудесные клумбы? Это сделала её коза» (вместо «ея» соседкина коза); бессмыслица. «Я любил её собаку!» Не означает ли это, что женщина была нравом своим вроде собаки, но я её все-таки не мог разлюбить; такой трагический роман!… Или это, может быть, означает, что я охотно играл с ея собачонкой?.. Но тогда надо писать ея, а не ее! «Кто ввел у нас это бессмысленное правописание? Это сделала её партия» (вместе «ея», партия революции). Что значит фраза: «это её вещи»? — Ничего. Бессмыслица. «Надо видеть разумность мира и предстоять её Творцу»… Что это означает? Ничего; весь смысл тезиса искажен и воцарилась бессмыслица. Разумность мiра! Ея Творцу!

Новое кривописание не различает мужской род и женский род в окончании прилагательных (множеств. числа) и местоимений. Вот два образца создаваемой бессмыслицы. Из ученого трактата: «В истории существовали разные математики, физики и механики» (теории? люди?!); некоторые из них пользовались большою известностью, но породили много заблуждений»… Читатель так до конца и не знает, что же, собственно, имеется в виду — разные науки или разные ученые… — Из Дневника А.Ф. Тютчевой: «Я всегда находила мужчин гораздо менее внушительными и странными, чем женщин: «они (кто? — мужчины или женщины?) более доброжелательны»… Минуты три ломает читатель себе голову — кто же менее доброжелателен и кто более? И недопоняв, пытается читать дальше. — «Мужчины, просящие на улицах милостыню, суть «нищие», а женщины? ОнЪ не нищiя; они тоже нищие».

Это означает: грамматическое и смысловое различие падежей и родов остается: а орфографическое выражение этих различий угашается. Это равносильно смешению падежей, субъектов и объектов, мужчин и женщин… Так сеются недоразумения, недоумения, бессмыслицы; умножается и сгущается смута в умах. Зачем? Кому это нужно? России? Нет, конечно; но для мировой революции это полезно, нужно и важно.

Однако обратимся к обстоятельному и наглядному исчислению тех смысловых ран, которые нанесены русской литературе «новой орфографией». Исчерпать всего здесь нельзя, но кое-что существенное необходимо привести.

15 декабря 1952 г.

Все права принадлежат их обладателям. Остальные – © НИВЦ МГУ, 2009 – 2010